Содержание материала

Доклад профессора С. В. Чернова «Характерология гениальности как новое оригинальное направление русской науки»

21 июня 2014 года в городе Москве в Институте Непрерывного Профессионального Образования профессор С. В. Чернов прочитал доклад «Характерология гениальности как новое оригинальное направление русской науки» для участников Общероссийской научно-практической конференции «Наука. Образование. Проектная деятельность: Россия – XXI век».

В докладе был определён предмет и были представлены основания нового научного направления, которое автор определяет как «Характерология гениальности». Найти доступ к жизни гениального человека, – это значит пройти по пути его творческих изысканий и попытаться передать то самое лучшее и самое совершенное, о чём могли поведать потомкам гениальные люди всех времён и народов. И для решения этой задачи автор обращается к исследованию опыта творческой жизни Бенедикта Спинозы, Михаила Васильевича Ломоносова, Оноре де Бальзака, Поля Гогена и Василия Васильевича Кандинского.

Статья, подготовленная по материалам названного доклада, вошла в новый издательский проект Института, успешно реализованный в июле 2014 года.

 

Источник: Чернов С. В. Характерология гениальности: Феномен поступка // Научные труды Института Непрерывного Профессионального Образования. Выпуск третий (№ 3/2014): Материалы Общероссийской научно-практической конференции «Наука. Образование. Проектная деятельность: Россия – XXI век» / Под научной редакцией профессора С. В. Чернова – М.: Издательство Института Непрерывного Профессионального Образования, 2014. – С. 279–323.


ХАРАКТЕРОЛОГИЯ ГЕНИАЛЬНОСТИ: ФЕНОМЕН ПОСТУПКА
С. В. Чернов Институт Непрерывного Профессионального Образования

Древние и блаженные мужи, которые были лучше нас и стояли ближе к Богу.
Платон.

Творениям гения, в отличие от выдающихся, но преходящих результатов деятельности таланта, присуща некая внутренняя продуктивность, которая сама по себе веками будоражит и стимулирует умы и направляет волю не только исключительных, но и обычных людей. Сила духа, которой подчиняются мысли и идеи, воображение и труд гения позволяет его творениям (продуктам творческой деятельности) сохранять свою непреходящую значимость, безусловную оригинальность и абсолютную неповторимость в столетиях и служит достойным примером (образцом, правилом, законом, идеалом) для подражания, творческих усилий и изысканий многочисленных потомков. Однако это не самое главное. Главное заключается в огромном воспитательном значении гения, как уникального явления духовной жизни, влияния творческого пути и судьбы гениальной личности на пробуждение и преображение духа в роду человеческом.

Рассматривая вопросы духовного развития, Г. В. Ф. Гегель писал: «Индивидуум должен подняться на такую степень развития, чтобы противопоставить себя всеобщему как в-себе-и-для-себя-сущему, готовому к устойчивому предмету, – должен постигнуть себя в своей собственной самостоятельности»1. В свою очередь, высшую форму развития собственной самостоятельности и индивидуальности можно наблюдать в личности гениального человека, который ставит перед собой великие цели и, несмотря на величайшие препятствия, добивается их реализации. «Только через осуществление великих целей человек обнаруживает в себе великий характер, делающий его маяком для других…»2. Можно утверждать, что изучая жизнь и творчество гениальных людей и познавая особенности их уникальной по своей глубине и широте созидательной деятельности, любой причастный к этому человек приобщается к вечности, – нравственно, интеллектуально и духовно растёт. Поэтому, исследование и познание духовного опыта гениальных людей несёт в себе не только огромное интеллектуальное и познавательное значение, но и содержит глубокий духовный и нравственный смысл.

Оноре де Бальзак сказал о своей жизни так: «моя жизнь – это мои произведения». Это заявление гениального художника в полной мере может быть отнесено к жизни и творчеству и всех других гениальных людей. Найти доступ к жизни гениального человека, – это значит пройти путём его творческих изысканий и попытаться выявить те идеи, которые являются ведущими и определяющими для этого творчества, ухватить то, что раскрывается в этом творчестве, то, как оно разворачивается, и то, как оно пребывает в постоянном становлении, а автор настоящего исследования выступает здесь проводником, готовым провести читателя по тем тропам творчества, по которым проходили в своё время и сами гениальные люди. Для решения этих задач мы обратились к изучению опыта духовной жизни Бенедикта Спинозы, Михаила Васильевича Ломоносова, Оноре де Бальзака, Поля Гогена и Василия Васильевича Кандинского.

Подбирая материал для настоящего исследования, мы опирались на следующее положение, высказанное ещё Платоном: «И если кто желает отыскать причину, по которой что либо рождается, гибнет, или существует, ему следует выяснить, как лучше всего этой вещи существовать, действовать или самой испытывать какое либо воздействие. Исходя из этого рассуждения, человеку не нужно исследовать ни в себе, ни в окружающем ничего иного, кроме самого лучшего и самого совершенного»3. Поэтому мы попытались здесь передать то самое лучшее и то самое совершенное, о чем нам могли поведать наши гениальные собеседники и их выдающиеся летописцы и тем самым попытались раскрыть перед читателем самые начала начал характерологии гениальности как нового направления в современной русской науке.


I

Я избегаю зла, ибо оно противоречит моей природе и отклонило бы меня от пути познания и любви к Богу.
Бенедикт Спиноза

Генрих Гейне, который был не только выдающимся поэтом, но и немало понимал в философии, однажды очень верно заметил: «Все наши новейшие философы, быть может, не отдавая себе в том отчёта, смотрят сквозь очки, отшлифованные Барухом Спинозой». Изучая жизнь, творчество и философию Спинозы, мы приходим к глубокому убеждению, что редко у кого другого можно увидеть такую же целостность личности, в которой мыслитель и человек составляли бы такое абсолютное и фатальное единство. Действительно весь строй своей жизни Бенедикт Спиноза организовывал исключительно с опорой на свою философию, а свою философию, соответственно, выводил из строя своей жизни и исключительно с опорой на собственный духовный опыт. Если немного поразмыслить, то мы поймём всю уникальность личности Спинозы, даже в сравнении с другими выдающимися мыслителями. А вот и пример. Усовершенствование разума, о котором Спиноза писал в своём одноимённом трактате, он видит в применении соответствующего метода, который при этом должен дать следующие результаты: «Во первых, отличить истинную идею от всех прочих восприятий и ограждать от них дух. Во вторых, сообщить правила, по которым неизвестные вещи воспринимались бы сообразно с указанной нормой. В третьих (и последних), установить порядок, чтобы мы не утомлялись над бесполезным. Узнав этот метод, мы увидели, в четвёртых, что совершеннейшим этот метод будет тогда, когда мы будем обладать идеей совершеннейшего существа. Поэтому вначале надо будет наиболее заботиться о том, чтобы как можно скорее прийти к познанию такого существа»4.

И вот эту самую идею совершеннейшего существа Спиноза, безусловно, прилаживает к своей жизни, прилагает к себе, согласует её с собственным миросозерцанием, – он живёт и действует в соответствии с этой идеей, черпая опять же все необходимые жизненные решения и поступки из своего собственного духовного опыта и из своей собственной философии, со всеми вытекающими отсюда последствиями, за которые он всегда брал всю ответственность и полагался только на самого себя. Этим, на наш взгляд, и объясняются многие из его поступков, величие характера и поразительная духовная отвага, которые не отмечал у Спинозы редко какой из исследователей его жизни и творчества. Поразительно ещё и то, что философская система Спинозы оценивается прямо диаметрально, так, например, для Фридриха Новалиса Спиноза был никем иным, как «человеком, упоённым Богом», тогда как известный богоборец Миней Губельман (Е. М. Ярославский) делает Спинозу знаменем воинствующего атеизма и богоборчества5. Можно по разному относиться к философии Бенедикта Спинозы, можно называть его философию пантеистической и механистической, как это делали и продолжают делать многие историки философии, можно жёстко критически подходить к его попыткам объяснить этику геометрическим методом, можно упорно выискивать многочисленные «недостатки» в его «Богословско-политическом трактате»*, можно обвинять его в атеизме и даже в богоборчестве, как это с равным успехом делали и иудейские раввины и христианские теологи второй половины XVII и начала XVIII веков, но при этом невозможно без глубокого уважения относиться к мужеству и стойкости Спинозы, которого жизнь неоднократно и жёстко подвергала суровым испытаниям.

Здесь мы рассмотрим именно те события из жизни нашего философа, которые впоследствии подвигли Фридриха Ницше назвать Бенедикта Спинозу «самым чистым мыслителем», и которые заставили Вильгельма Виндельбанда написать о нем следующие проникновенные слова, наполненные искренним восхищением: «Немного найдётся героев человеческой мысли, которые в такой мере, как Спиноза, явились бы неопровержимым доказательством, что нет истинной гениальности и полного расцвета духовных сил без величия характера»6. <…> «…ибо никто ещё, вероятно, за исключением Сократа, не переносил тяжёлый рок неприятности и преследований с меньшим пафосом, чем Спиноза. Кротостью и благостью полна эта жизнь до самой смерти, и отмеченная черта серьёзности проистекает лишь из глубокой правдивости, с которой он наблюдает над игрой жизни: ибо истина есть серьёзность. И к этому выражению серьёзного спокойствия присоединяется ещё один оттенок – это труд; правда не тот труд, который мозолит руки, но самый тяжкий и мучительный труд – работа мысли. Так стоит перед нами эта жизнь мыслителя, вся посвящённая истине, и в этом именно заключается возвышенность её тихого величия. Трудно, говорят, умереть за истину – но ещё труднее жить для неё»7.

Барух Спиноза родился 24 ноября 1632 года в Амстердаме в семье Михаэля д'Эспинозы, который ещё в юности переселился в Голландию вместе с родителями в числе других португальских евреев. Отец Спинозы занимался торговлей и был достаточно состоятельным и уважаемым в своём кругу человеком. Юношей Барух проходил обучение в раввинской школе «Древо жизни», где изучал еврейскую теологию и теософию: «Эту широкую область еврейских богословских наук Спиноза изучал с любознательностью и неутомимым рвением. В 15 лет он… уже вполне владел древнееврейским языком и путём многократного чтения так освоился с Библией и Талмудом и, в силу самостоятельности и размышления, стал таким знатоком, что находил в них трудности и проблемы, которые ему не могли помочь разрешить раввины»8. Духовное и познавательное становление Спинозы всё более приводит его к скептицизму в отношении всеобъемлющей глубины осваиваемых им знаний. Спиноза приходит к убеждению, что ни законодательство Моисея, которое «преследует скорее национальные и политические цели, чем чисто религиозные», ни толкования Писания, ни каббалистические книги не имеют «ничего общего с основательным и ясным знанием». И молодой человек переходит «от еврейского богословия к свободной философии, основанной на трудах Декарта», что, в конечном итоге, приводит к разрыву с синагогой и к его изгнанию как отступника.

Это было первое серьёзное и очень жёсткое испытание, в котором, однако, в полной мере проявился независимый характер Спинозы. Но произошло все это не в один день. Вначале были выслеживание, сбор компрометирующей информации и пристрастный допрос в синагоге с привлечением свидетельских показаний. На этом религиозном допросе Спиноза «объяснился решительно и бесстрашно»9, несмотря на понимание всех роковых последствий, которые могут последовать за его отказом отречься от своих убеждений. А последствия не заставили себя ждать, и вот что об этом сообщает нам Куно Фишер: «Попытка вразумления и угрозы не удалась. Тогда прибегли к другому средству, чтобы удержать за ним если не веру, то, по крайней мере, название верующего иудея и избегнуть скандала. Раввины предложили ему годовое содержание в тысячу гульденов, если он останется иудеем и будет время от времени посещать синагогу. Этот факт несомненен. Спиноза сам неоднократно рассказывал его художнику Ван дер Спику, от которого его слышал Колерус; философ присовокупил, что он никогда бы не принял такого предложения, даже если бы обещанная сумма была в десять раз больше, так как он не лицемер и ищет не денег, а правды.

Таким образом, Спинозу ничем нельзя было заманить, и поэтому среди его верующих единоплеменников всё более распространялось убеждение, что он – человек, вредный для португальской еврейской общины в Амстердаме. Нашёлся фанатик, который признал полезным избавить от него мир. По сообщению Бейля, на Спинозу при выходе из театра напал один еврей и ранил его ножом в лицо. Сам Спиноза иначе рассказывал этот случай своим домохозяевам… Однажды вечером при выходе из старой португальской синагоги, Спиноза заметил, что кто то с кинжалом в руке протискивается к нему; он предусмотрел опасность и избег удара, который только порезал ему платье. Факт, удостоверенный этими свидетельствами, не подлежит сомнению и объясняется из положения вещей»10.

Таким образом, дальнейшее проживание Спинозы в Амстердаме становится небезопасным, и он покидает этот город, разрывая тем самым все связи не только со своими соплеменниками, но и со своими родными и близкими ему людьми. Дальнейшая жизнь Спинозы проходит в одиночестве, а приговор синагоги об отлучении он получил в письменной форме**, ответив посланнику синагоги следующими словами: «Меня принуждают к шагу, которого я сам не делал, только избегая публичного скандала; теперь я с радостью вступаю на открытый мне путь и утешаюсь тем, что ухожу более чистым, чем евреи из Египта, ибо я ничего не отнимаю ни у кого и не осознаю за собой никакой вины»11. «Он перестал теперь быть иудеем и заменил имя Баруха равнозначащим именем Бенедикта»12, – тем именем, под которым теперь весь мир знает выдающегося философа и самобытного мыслителя Бенедикта Спинозу. Он становится во всех отношениях свободным философом, а на жизнь зарабатывает изготовлением и шлифовкой линз, – тем ремеслом, которому он обучился ещё в Амстердаме и в котором достиг высочайшего мастерства.

Иногда поражаешься тому, сколько времени и сил тратят иные люди, чтобы заслужить известность и на какие только ухищрения они не идут ради славы. Но не к такому роду людей относился Бенедикт Спиноза: «Чтобы избавить себя от забот и волнений мира, он сделал независимость и одиночество руководящими принципами своей жизни и ценил обладание досугом более чем все внешние блага. Ничто не могло заставить его преступить границы, в которых он мог сохранить эту свободу»13. Две главных силы человеческих влечений – корыстолюбие и жажда наслаждений не имели для него никакого значения, а по свидетельству как друзей, так и врагов «он был совершенно бескорыстен*** и совершенно непритязателен»14. Философ Бенедикт Спиноза никогда не стремился к научной или какой либо иной известности, но его знают уже в самых разных интеллектуальных кругах, причём, не только у себя в Голландии, но и за рубежом. Он никогда не стремился быть учителем, но у него появляются ученики, которые вначале настоятельно просят его объяснять им тёмные места из философии Декарта, а впоследствии и места из его собственных философских сочинений. Он никогда не желал быть известным во властных структурах и политических кругах, но сами политики узнают о его существовании и проявляют к нему исключительный интерес. Поистине удивительным человеком был этот Бенедикт Спиноза.

В 1673 году Спиноза получает предложение занять кафедру в Гейдельбергском университете, о чём свидетельствует письмо от Людвига Фабрициуса, профессора названного университета и советника Курфюрста Карла Людвига Пфальцского, – просвещённого монарха, который решил привлечь гаагского философа к преподаванию в своём университете: Бенедикту д. Спинозе (от 16 февраля 1673 г.): «Светлейший Курфюрст Пфальцский, поручил мне написать Вам – лицу, мне до сих пор незнакомому, но весьма рекомендованному Светлейшему Князю, – с тем, чтобы спросить Вас: согласны ли Вы будете принять на себя должность ординарного профессора философии в его знаменитом университете.<…> Вам будет предоставлена широчайшая свобода философствования, которой – он надеется – Вы не станете злоупотреблять для потрясения основ публично установленной религии. <…> Лишь одно я присоединяю от себя: если вы прибудете, то здесь Вам будет обеспечена истинно философская жизнь, за что говорят все наши надежды и ожидания»15.

Да, согласись Спиноза на это предложение, он получил бы условия существования много лучшие, каковыми он обладал до этих пор, но знает Спиноза, что платить за это пришлось бы своей свободой, своей независимостью и своим досугом, который он полностью и без остатка посвящал своим философским изысканиям, выше которых для Спинозы был один только Бог. И Спиноза отказывается от этого выгодного во всех отношениях предложения. В ответном письме, которое он написал лишь через полтора месяца, он пишет следующее:

«…я не могу побудить себя воспользоваться этим прекрасным случаем. Ибо, во первых, я думаю, что если бы я занялся обучением юношества, то это отвлекло бы меня от дальнейшей разработки философии; а во вторых, я не знаю, какими пределами должна ограничиваться предоставляемая мне свобода философствования, чтобы я не вызвал подозрения в посягательстве на публично установленную религию. Ведь раздоры рождаются не столько из пылкой любви к религии, сколько из различия человеческих характеров или из того духа противоречия, в силу которого люди имеют обыкновение искажать и осуждать всё, даже и правильно сказанное. Испытав это уже в моей одинокой жизни, я имею тем большее основание опасаться всего этого по достижении высшего положения»16.

Летом этого же года происходит ещё одно событие, которое могло бы принципиально изменить жизнь нашего философа. Его возжелал видеть принц Конде, который относился к числу ревностных поклонников картезианской философии и сам захотел познакомиться со Спинозой17, известность которого в различных общественных кругах неумолимо продолжала расти. После неоднократных приглашений, Спиноза все же поехал в Утрехт, где в то время находилась ставка принца, как командующего французскими войсками. Точных сведений о том виделись ли лично Спиноза и Конде, нет, но достоверно известно, что в ставке принца со Спинозой велись переговоры о том, чтобы он посвятил один из своих будущих трудов Людовику XIV в обмен на пожизненную королевскую пенсию. Без труда можно догадаться, что человек, отказавшийся уже в своё время от пособия Амстердамской синагоги и тем навлёкший на себя смертельную опасность, не примет и этого лестного предложения, от которого, будь на месте Спинозы кто другой, он вряд ли бы отказался. Но эта поездка могла привести нашего философа к очень неприятным последствиям, ведь по понятиям озлобленного войной с французами нидерландского народа, Спиноза, побывавший в ставке неприятеля, был никем иным, как французским шпионом. Страсти по этому поводу настолько накалились, что гаагский домохозяин Спинозы Ван дер Спик начал опасаться, что его дом может подвергнуться штурму и разграблению, на что Спиноза с редкостным для других спокойствием и бесстрашием отвечал: «Не опасайтесь ничего из-за меня, я легко могу оправдаться, здесь есть много людей, и притом с наилучшей репутацией, которые хорошо знают повод и цель моей поездки. Но как бы то ни было, если толпа подымет хотя бы малейший шум перед домом, я выйду и прямо пойду к ней, даже если бы она захотела поступить со мной так же, как с бедными Виттами»18

Вообще, надо сказать, что презрение к толпе, которая уже суть не человеческое вовсе, а структурное образование, всегда было характерной особенностью гениальных людей, которые наряду с этим исключительно высоко ставили ценность каждой отдельной личности. Есть немало примеров тому, что гений огромной силой своей воли нередко способен усмирить разнузданные страсти толпы и тем уже победить её.

В. С. Соловьёв, который считал Спинозу одним из своих духовных учителей, в ответ на пространную статью проф. Введенского опровергает глубоко укоренившиеся представления об атеистическом характере спинозизма: «То понятие о Боге, которое даёт нам философия Спинозы, при всей своей неполноте и несовершенстве, отвечает одному первому и непременному требованию истинного богопочитания и богомыслия. Многие религиозные люди находили в этой философии духовную поддержку. И настоящая краткая апология внушена была прежде всего чувством признательности за то, чем я был обязан спинозизму в переходную эпоху моей юности, – не только в философском, но и в религиозном отношении»19. В той же статье В. С. Соловьёв утверждает, что, наряду с такими мыслителями как Николай Кузанский, Яков Бёме, Дионисий Ареопагит, Максим Исповедник и Шеллинг, Спиноза исповедует «недомыслимую и неизречённую абсолютность божества».

Вот таким удивительным человеком был Бенедикт Спиноза, философия которого до сих пор продолжает вызывать ожесточённые споры, а далеко неоднозначный её характер остаётся пока далеко не раскрытым, несмотря на многочисленные исследования и пространные публикации. Но как бы мы ни относились к идеям Бенедикта Спинозы и к самому его методу философствования, мы не можем не восхищаться характером и исключительной стойкостью этого человека, который в жизни своей ни в чем не противоречил выстроенной им философии, которую он выводил из собственного духовного опыта. Такая целостность личности не оставляет равнодушной никого из истинных ценителей мудрости и не может не вызывать глубочайшего уважения к этому гениальному человеку.


II

Славнейшую победу одерживает тот, кто себя побеждает.
Михаил Васильевич Ломоносов

Когда А. С. Пушкин назвал М. В. Ломоносова «нашим первым университетом», он имел этим сказать не только то, что Ломоносов стоял у истоков создания первого в России университета, Пушкин хотел этим подчеркнуть выдающуюся по своим масштабам и по своему содержанию научно-просветительскую и организаторскую деятельность нашего великого соотечественника, которая определила пути русской науки и пути российского образования более чем на полтора столетия вперёд. «Ломоносов, – пишет Евгений Лебедев, – из тех гениев, которые появляются в истории народов не то чтобы раз в столетие или раз в тысячелетие, а вообще – один только раз. Появляются, чтобы показать соотечественникам, что кроется в каждом из них, но и подавляется чуть ли не каждым из них. Судьба Ломоносова вместила в себя семь веков, которые были до него, и почти три века, которые были после»20. Поражает множественность и разносторонность дарований Ломоносова, причём дарований, нашедших своё реальное воплощение в его практической деятельности. Ломоносов – это поэт, литератор, учёный самого широкого профиля: химик, физик, математик, картограф, метеоролог, астроном, лексиколог-лексикограф и грамматик. Ломоносов – это художник-стеклодув и мозаист, это общественный деятель и организатор российского образования и академической науки, это предприниматель-промышленник и издатель-редактор.

Глубокая идея, которой были подчинены и сама жизнь, и труд, и вся творческая деятельность Михаила Васильевича Ломоносова заключалась в великом строительстве русской науки и российского образования. Окрылённый означенной идеей, Ломоносов взвалил этот нелёгкий груз на одного себя и вся его научная, литературная и общественная деятельность были направлены единственно на строительство того пути, по которому впоследствии пошли и русская наука и российское образование. Но, прежде чем Ломоносов вступил на этот благородный путь, ему, как и многим другим гениальным людям, предстояло пройти «по тернистой тропе несчастия». Однако, неодолимые для обыкновенных людей препятствия и бедствия, не останавливают гения, а наоборот, «они пробуждают в душе множество прекрасных свойств и знакомят её с собственными силами»21. Так было и в жизни Ломоносова. Когда в простой русской крестьянской семье 19 ноября 1711 года родился мальчик, которого назвали Михаилом, кто бы мог подумать, что простой «архангельский мужик» станет впоследствии первым русским академиком Петербургской Академии наук, главным стихотворцем Российского императорского двора, членом Академии художеств России, почётным членом Шведской и Болонской академий. Таким образом, Михаил Васильевич Ломоносов благодаря своему творческому дару гения, уму и энергии, высочайшему трудолюбию и упорному труду станет первым русским учёным, признанным не только на своей родине, но и во всей просвещённой Европе. Рамки настоящей главы не позволяют нам подробно говорить о достижениях М. В. Ломоносова на ниве русской науки, российского образования и его значении для русской духовной культуры в целом, но это не мешает нам остановиться на некоторых событиях его жизни исключительно важных во многих отношениях, и, в частности, для понимания такого феномена как русский гений.

Предполагается, что именно мать мальчика – Елена Ивановна Сивкова, дочь дьякона из села Николаевские Матигоры, старалась привить сыну охоту к учению, которая впоследствии преобразовалась в настоящую страсть к познанию. В числе соседей Ломоносовых были грамотные люди: крестьянин Иван Шубной и дьячок приходской церкви С. Н. Сабельников, и зимой, в свободное от промысла время, Михайло с их помощью выучился читать и писать. Через два года ученья он уже настолько хорошо знал грамоту, что быстро и внятно читал в церкви псалтырь и молитвы и мог подробно и красочно рассказывать прочитанное. Педагогический дар, который он блестяще подтвердит впоследствии, проявился у Ломоносова ещё в отроческом возрасте. По свидетельству односельчан, юный Михайло Ломоносов «охоч был читать в церкви псалмы и каноны и жития святых, напечатанные в прологах, и в том был проворен, а при том имел у себя глубокую память. Когда какое житие или слово прочитает, то после пения рассказывал сидящим в трапезе старичкам сокращённее на словах обстоятельно»22. Он читал любые книги, которые ему удавалось достать. Большей частью это были книги церковные и учено-религиозные. Страсть Ломоносова к чтению не могла полностью удовлетворяться такой литературой, поэтому он был несказанно рад, когда смог выпросить у своего соседа Христофора Дудина три книги: «Псалтыри» Симеона Полоцкого, «Грамматику» Мелентия Смотрицкого и «Арифметику» Леонтия Магницкого – книги, которые много позже сам Ломоносов назовёт «вратами своей учёности».

После смерти матери и повторной женитьбы отца ситуация в семье изменилась. Молодой Ломоносов не только не видел поощрения своей любознательности, а напротив, встречал со стороны домашних постоянные притеснения в своих занятиях. Мачеха Ломоносова, как часто бывает, недолюбливала своего пасынка, наговаривала отцу, что Михайло делом вовсе не занимается, а только сидит за книгами. Даже от товарищей мальчику приходилось переносить насмешки и побои за видимое превосходство над ними и за любовь к учению. Мачеха стала преследовать его так, что он для занятия чтением должен был уходить в уединённые места, подвергаясь там голоду и холоду. Но никакие препятствия, преследования и обиды не смогли одолеть энергичной натуры мальчика и не искоренили в нём страсть к учению. Узнав, что дальше учиться можно только в Москве, Петербурге или Киеве, молодой Ломоносов решился при первом же случае бежать в Москву. Петербург был ему в то время мало известен, Киев – слишком далёк, а с Москвой у холмогорских торговцев были постоянные торговые связи. Медлить Ломоносову было нельзя, так как отец, рассерженный желанием сына идти в Москву, решил как можно скорее его женить. И Михайло Ломоносов принимает решение, которое не только кардинально изменило его последующую жизнь, но и напрямую, не побоимся этого слова, способствовало зарождению российской отечественной науки. Мы никогда не узнаем, когда именно Михайло Ломоносов принял решение идти учиться в Москву, но мы достоверно знаем, когда он воплотил это своё решение в жизнь. В декабре 1730 года, по завершении промыслового сезона, девятнадцатилетний юноша, единственный наследник своего с каждым днём всё более богатеющего отца пешком отправляется в долгий путь к познанию. Знал ли тогда Ломоносов: куда конкретно он идёт, и где конкретно он будет учиться? Обратимся за ответом на этот вопрос к самому Ломоносову. Вот что он через много лет, в 1753 году напишет в письме своему придворному покровителю Ивану Шувалову: «…имеючи отца, хотя по натуре доброго человека, но в крайнем невежестве воспитанного, и злую и завистливую мачеху, которая всячески старалась произвести гнев в отце моем, представляя, что я всегда сижу по-пустому за книгами. Для того многократно я принуждён был читать и учиться, чему возможно было, в уединённых и пустых местах и терпеть стужу и голод, пока я ушёл в Спасские школы»23.

Итак, последние слова из этого отрывка «…я ушёл в Спасские школы24» вполне могут говорить о том, что Ломоносов не только знал, куда он идёт, он поставил себе конкретную цель – учиться в Спасских школах и эту цель он впоследствии реализовал. Ещё один факт говорит в пользу этого предположения. В 1730 г., незадолго до ухода Ломоносова из дома, в Холмогоры прибыл воспитанник Славяно-греко-латинской академии Иван Каргопольский, «чтобы учительствовать в “словесной школе” при архиепископском доме. Здесь с ним и познакомился любознательный помор»25. Вполне возможно, что именно от Каргопольского Ломоносов впервые узнал об академии и принял решение идти учиться именно туда. В волостной книге Курострова сохранилась запись о получении Ломоносовым паспорта, без которого и помыслить было нельзя не только о предполагаемом путешествии, но также и о возможности поступить в Московское учебное заведение: «1730 года декабря 7 го дня отпущен Михайло Васильев сын Ломоносов к Москве и к морю до сентября месяца пребудущего 1731 года, а порукою по нём и платеже подушных денег Иван Банев расписался»26. А вот как описывает уход Ломоносова из родительского дома его коллега по Петербургской Академии наук Яков Штелин (1784):

«Долгое время питал он в себе желание убежать в который нибудь из сказанных городов, чтоб отдаться там наукам. Нетерпеливо находил удобного случая. На семнадцатом году возраста своего напоследок оный открылся. Из селения его отправлялся в Москву караван с мёрзлою рыбою. Всячески скрывая своё намерение, поутру смотрел, как будто из одного любопытства, на выезд сего каравана. Следующею ночью, как все в доме отца его спали, надев две рубашки и нагольный тулуп, погнался за оным вслед (не позабыл взять с собою любезных своих книг, составлявших тогда всю его библиотеку: грамматику и арифметику). В третий день настиг его в семидесяти уже вёрстах. Караванный приказчик не хотел прежде взять его с собою, но, убеждён быв просьбою и слезами, чтоб дал посмотреть ему Москвы, наконец согласился. Через три недели прибыли в столичный сей город. Первую ночь проспал Ломоносов в обшевнях27 у рыбного ряда. На завтрее проснулся так рано, что ещё все товарищи его спали. В Москве не имел ни одного знакомого человека; от рыбаков, с ним приехавших, не мог ожидать никакой помощи; занимались они продажею только рыбы своей, совсем об нем не помышляя. Овладела душою его скорбь; начал горько плакать; пал на колени; обратил глаза к ближней церкви и молил усердно Бога, чтоб его призрил и помиловал.

Как уже совсем рассвело, пришёл какой то господский приказчик покупать из обоза рыбу. Был он земляк Ломоносову, коего лицо показалось ему знакомо. Узнав же, кто он таков и об его намерении, взял к себе в дом и отвел для житья угол между слугами того дома.

У караванного приказчика был знакомый монах в Заиконоспасском монастыре, который часто к нему хаживал; через два дня после приезда его в Москву пришёл с ним повидаться. Представив он ему молодого земляка, рассказал об его обстоятельствах, о чрезмерной охоте к учению и просил усильно постараться, чтоб приняли его в Заиконоспасское училище. Монах взял то на себя и исполнил самым делом. И так учинился наш Ломоносов учеником в сём монастыре»28.

Заиконоспасский монастырь. Москва. Современный вид

Ровно пять лет провёл М. В. Ломоносов в стенах Славяно-греко-латинской академии, и за эти пять лет не только завершил тринадцатилетний курс обучения, но и стал лучшим из её воспитанников. В конце 1735 года, во исполнение замысла Петра I (так во время для Ломоносова задержавшегося в своём исполнении) о том, что Академия наук должна готовить отечественных учёных «чтоб они со временем государству полезные услуги оказывать могли»29, Ломоносов в числе других наиболее способных учеников Спасских школ был направлен для дальнейшего обучения в Петербург: «В конце декабря… 12 воспитанников Славяно-греко-латинской академии в сопровождении служителя Чудова монастыря Василия Попова выехали из Москвы. Около недели добирались они до Петербурга. И в первый день 1736 г. Ломоносов вместе с товарищами переступил порог высшего научного учреждения страны»30. Однако в Петербургской академии Ломоносов задержался совсем недолго. Очень скоро судьба распорядилась так, что к концу того же года он станет студентом одного из лучших в Европе высших учебных заведений, – Марбургского университета, а среди его профессоров окажется Христиан Вольф, известный во всей Европе продолжатель и систематизатор философии Лейбница31.

Следующий эпизод из жизни Ломоносова исключительным образом показывает не только силу его характера, но и свидетельствует ни о чем ином, как об особом его назначении. Метаморфоза свободной европейской жизни сыграла с Ломоносовым злую шутку. Ему, которому доставало на жизнь десяти рублей жалованья в год в бытность его учеником Славяно-греко-латинской академии в Москве стало не хватать трёхсот рублей жалованья в год, которые выплачивало российская Академия каждому из своих студентов в Германии. Конечно, деньги уходили не только на удовлетворение естественных житейских потребностей и обучение, но и на попойки и кутежи, которые вели российские студенты, давая сильную фору в этом своим немецким собратьям, также не брезговавшим разгульного образа жизни. Более того, на четвёртом году своего пребывания в Германии Ломоносов женился. В Марбургской реформатской церкви сохранилась следующая запись в церковной книге: «6 июня 1740 года обвенчаны Михаил Ломоносов, кандидат медицины, сын архангельского торговца Василия Ломоносова, и Елизавета Христина Цильх, дочь умершего члена городской думы и церковного старосты Генриха Цильха»32. Семейная жизнь требует затрат, но денег постоянно не хватало, и Ломоносов все больше и больше влезал в долги. Наконец наступил такой момент, что ему стала угрожать долговая тюрьма. В таком отчаянном положении он тайно ночью оставил Марбург и пешком отправился сначала во Франкфурт, а оттуда водою в Роттердам и Гаагу, чтобы оттуда, с помощью русского резидента уехать в Россию и тогда уже позаботиться о переезде туда жены с дочерью и об окончательной расплате с долгами. Однако, российский посланник в Голландии «граф Головкин отказал ему в помощи, совсем не желая ввязываться в это дело. Ломоносов добрался до Амстердама, где и встретил нескольких знакомых купцов из Архангельска. Купцы отсоветовали ему без приказания Академии возвращаться в Петербург, разъяснив весь риск и опасность такого далёкого путешествия. Молодой учёный решил вторично вернуться в Марбург и просить своего куратора советника Генкеля о присылке денег»33. На обратном пути с ним приключилась пренеприятная история, которую мы приводим здесь со слов Якова Штелина:

«По дороге в Дюссельдорф в расстоянии двухдневного пути от Марбурга зашёл он (Ломоносов) на большой дороге в местечко, где хотел переночевать в гостинице. Там нашёл он королевско-прусского офицера, вербующего рекрут, с солдатами и с несколькими новобранцами, которые весело пировали. Наш путешественник показался им приятною находкою. Несчастная слабость Ломоносова к спиртным напиткам сослужила и здесь свою скверную службу. Они принялись угощать его ужином, все время подливая вина в его стакан и расхваливая королевско-прусскую службу. Ломоносов напился до такой степени, что на другой день не мог припомнить, как он провёл ночь. Неприятное было пробуждение. На шее у него был уже надет красный галстук, а в кармане звенели прусские монеты. И вот через несколько дней Ломоносов очутился в качестве королевско-прусского рейтара в крепости Везель. Само собою разумеется, что наш молодой учёный с первого же дня стал обдумывать свой побег. За ним постоянно следили. Он притворился в высшей степени довольным своим новым положением, и, конечно, надзор за ним немного ослабел. Он спал в караульне, заднее окно которой выходило прямо на крепостной вал. Он каждый вечер заранее ложился спать на свою скамейку, так что высыпался довольно, когда его товарищи едва засыпали, и всегда искал случая убежать. Однажды он проснулся около полуночи. Все спали глубоким сном. Кошкой выполз он из своего окна, на четвереньках взлез на вал, спустился с него, бесшумно переплыл через ров, опять взобрался на вал, также переплыл через второй ров, потом вскарабкался на контрэскарп, перелез через частокол и палисадник и с гласиса выбрался в открытое поле. Дремавшие часовые прозевали его. Во что бы то дело ни стало нужно было до рассвета достигнуть вестфальской границы, а она отстояла на целую немецкую милю. Мокрая шинель и платье мешали идти. Забрезжил рассвет, и вдруг раздался с крепости пушечный выстрел – обычный сигнал, возвещавший о побеге солдата. С новой энергией бросился бежать измученный Ломоносов. Он оглянулся. Позади него по дороге мчался во весь карьер догонявший беглеца кавалерист. Но смельчак уже перешагнул границу и очутился в вестфальской деревне. Однако остаться в ней ему мешал страх, – он спрятался в ближайшем лесу, снял мокрое платье, развесил его, чтобы просохло, а сам, совсем обессиленный, свалился на землю и проспал до сумерек»34.

Сотни других юношей таким или иным обманным способом попадали в руки вербовщиков и, зачастую не желая того, отправлялись на суровую военную службу. Но не таков был Ломоносов, чтобы подчиняться обстоятельствам. У него были свои планы, своя цель, от которых он не собирался ни отказываться, ни отступать. Этот эпизод со всей очевидностью показывает, что Ломоносов не побоялся оказаться дезертиром, за что полагалось очень суровое наказание, так же, как и впоследствии он никогда не отступал со своего пути перед опасностями ни физической, ни нравственной расправы. Жизнь и дальше будет преподносить М. В. Ломоносову неприятные «сюрпризы»: дальше будет и подковёрная борьба, и интриги учёных коллег, будет даже тюремное заключение, однако, и впредь Ломоносов будет мало податлив к тому, чтобы отклоняться от своего пути, который сам он видел в беззаветном служении Отечеству.

Анализ жизни и созидательной деятельности Ломоносова на ниве русской науки и российского образования ясно показывают, что никогда и ни при каких обстоятельствах он не ущемлял своего достоинства перед «сильными мира сего». Даже в отношениях со своими высокопоставленными покровителями, от которых во многом зависела не только его научная карьера, но и сама его будущность в целом, он всегда оставался самим собой, где «правда и вера» никогда не противоречили друг другу. Он никогда не соглашался идти на поводу у своих наделённых огромной властью покровителей, не только не изменял своим убеждениям, но и не шёл ни на какие уступки, а в своих научных и иных творческих изысканиях всегда оставался на избранных им самим позициях. Ничего удивительного. Ведь гений всегда предельно самостоятелен и предельно независим, он действует лишь в связи со своим назначением и повернуть его в ином направлении как правило не способен никто из других людей, будь то даже начальники, или покровители. И ни сила, ни выгода, предельно важные для других людей, не являются для гениального человека достаточными аргументами для смены его деятельности, или для отказа от своих собственных взглядов.

 Граф Шувалов Иван Иванович. 1727-1797

Вот яркий пример. Придворный патрон Ломоносова Иван Шувалов вдруг решил отставить учёного от его физических и химических опытов, дабы тот уделял больше внимания своего и времени на составление од, прославляющих как саму императрицу Елизавету, так и императорскую корону. Но этот номер не прошёл, о чем свидетельствует следующее письмо, адресованное Ломоносовым Шувалову, фрагмент из которого мы здесь приводим: «Что ж до других моих в физике и в химии упражнений касается, чтобы их вовсе покинуть, то нет в том ни нужды, ниже возможности. Всяк человек требует себе от трудов упокоения: для того, оставив настоящее дело, ищет себе с гостьми или с домашними препровождения времени картами, шашками и другими забавами, а иные и табачным дымом, от чего я уже давно отказался, затем что не нашёл в них ничего, кроме скуки. Итак, уповаю, что и мне на успокоение от трудов, которые я на собрание и на сочинение «Российской истории» и на украшение российского слова1 полагаю, позволено будет в день несколько часов времени, чтобы их вместо бильярду употребить на физические и химические опыты, которые мне не токмо отменою материи вместо забавы, но и движением вместо лекарства служить имеют и сверх сего пользу и честь отечеству, конечно, принести могут едва меньше ли первой»35.

А. С. Пушкин, как мы помним, также отмечал предельно независимую направленность личности Ломоносова: «Ломоносов, рождённый в низком сословии, не думал возвысить себя наглостию и запанибратством с людьми высшего сословия (хотя, впрочем, по чину он мог быть им и равный). Но зато умел он за себя постоять и не дорожил ни покровительством своих меценатов, ни своим благосостоянием, когда дело шло о его чести или о торжестве его любимых идей. Послушайте, как пишет он этому самому Шувалову, представителю мус, высокому своему патрону, который вздумал было над ним пошутить. “Я, ваше превосходительство, не только у вельмож, но ниже у Господа моего Бога дураком быть не хочу”. В другой раз, заспоря с тем же вельможею, Ломоносов так его рассердил, что Шувалов закричал: ”Я отставлю тебя от Академии!” – “Нет, – возразил гордо Ломоносов, – разве Академию от меня отставят”»36.

Некоторые современные исследователи биографии М. В. Ломоносова создают порой некий ореол таинственности вокруг тех или иных событий, которые после продолжительной учёбы сначала в Москве, а затем и Германии, в конечном итоге привели его в Петербургскую Академию наук. Они готовы скорее придумать кучу рациональных объяснений, нежели согласиться на признание высшего водительства, направлявшего все силы и весь талант Ломоносова к его великому назначению. Некоторые любители сенсационных измышлений, не имея на то никаких реальных обоснований, доходят в своих фантазиях до того, что даже объявляют Ломоносова незаконнорождённым сыном Петра Великого, поскольку де простому крестьянскому парню не удалось бы просто так, без высших протекций, обусловленных соответствующим происхождением, сделать такую головокружительную карьеру. В основе подобных фантастических измышлений о биографии Ломоносова лежат популистские мотивы, которые и создают все на свете сенсации. Действительно, Ломоносову ничего не давалось просто так, ему долго и много приходилось трудиться, ему приходилось стойко переносить многочисленные лишения и невзгоды для того, чтобы неуклонно следовать по пути, по которому направляло его вполне осознанное им назначение. И Ломоносов неуклонно шёл по этому пути в соответствии со своим творческим даром и определённым ему назначением.

Прошло всего 15 лет со дня поступления Ломоносова на учение в Заиконоспасский монастырь, когда 25 июля 1745 года вышел Высочайший указ о назначении Михаила Васильевича Ломоносова профессором химии Петербургской академии наук. Таким образом, начав своё обучение в 19 лет, 34-летний Ломоносов стал полноправным членом Академии и за кратчайшее время прошёл все нелёгкие ступени академической карьеры, преодолевая на своем пути, как мы видели, невероятные трудности, каждая из которых в отдельности могла бы без труда свалить любого другого человека.


III

В гении то прекрасно, что он похож на всех, а на него – никто.
Оноре де Бальзак

В биографиях гениальных людей мы часто встречаем интересные совпадения, которые наше внимание просто отказывается пропустить. Вершина французской литературы – Оноре де Бальзак (род. 30 мая 1799 года) и национальный российский гений Александр Сергеевич Пушкин (род. 6 июня 1799 года) появились на свет почти одновременно – разница в возрасте минимальна и составляет всего несколько дней. Есть и ещё одно интересное совпадение: «В бытность свою в Одессе Пушкин увлёкся Каролиной Собаньской, родной сестрой Эвелины Ганской37, в те годы, когда ни Пушкин, ни Ганская ещё не могли иметь и представления о Бальзаке. Едва ли это увлечение Пушкина было серьёзным… Как выяснилось впоследствии, Каролина Собаньская была шпионом, в Одессе она следила за декабристами, но, несмотря на свои заслуги перед русским престолом, была выслана Николаем I, получившим сведения, что она развивает шпионскую деятельность в третьем направлении. Нравственный уровень этих обеих аристократок был очень низок. И если знакомство Пушкина со старшей сестрой прошло почти бесследно, то близость Бальзака с младшей запечатлелась во всей его жизни бесплодным миражом»38.

На этом сходство биографий русского и французского национальных гениев заканчивается. Если в тридцать лет Пушкин уже один из самых известных поэтов России, законодатель литературных предпочтений образованной публики, поддержка для молодых литературных талантов; то во Франции никто ещё не знает Бальзака, – в двадцать лет – голодранца, проживающего на чердаке в одном из парижских доходных домов, а в тридцать – неудавшегося предпринимателя и спекулятора, который вынужден рассчитываться с крупными долгами*, поставив на службу этому своё перо. Если Пушкин вошёл в русскую литературу словно комета, и в невероятно короткие сроки стал одним из самых читаемых поэтов и писателей России, то Бальзак долго, тяжело и неравномерно шёл к своему успеху. Вот уже более десяти лет этот молодой человек трудится, как каторжный на литературном парижском рынке и не гнушается никакой литературной подёнщины. Но он совершенно точно знает уже, и давно уже знает, что он будет великим писателем Франции. Он знает уже, что «всякий, кто хочет сделать крупное дело, должен избрать себе действительно крупный объект», но он не видит ещё, ещё не нащупал этого объекта, того объекта, который позволит ему совершить настоящий переворот не только во французской литературе, но и в литературе мировой. Но вот к 1833 году Бальзак находит, наконец, этот свой объект, который становится для него «Абсолютом». Младшая сестра писателя, Лора Сюрвиль, которую Бальзак всегда искренне любил, обращался к ней за советами, делился жизненными и литературными планами, вспоминает, что однажды Бальзак зашёл к ней и радостно воскликнул: «Поздравьте меня, я на верном пути к тому, чтобы стать гением», а затем изложил ей свой грандиозный план.

«Он решил создать “вторую Францию”, – общество, подобное тому, в котором он жил, – с его тружениками и бездельниками, врачами и нотариусами, ростовщиками, банкирами, каторжниками и художниками. Общество это должно быть изображено в серии романов, связанных друг с другом общими действующими лицами, постоянно возвращающимися в каждый новый роман из предыдущего. Приём “возвращения персонажей” был применён уже с 1834 года, в “Отце Горио”, и проведён во всех последовавших затем романах. Отныне Бальзак пишет одно произведение, состоящее из множества отдельных романов. Это произведение он назвал сначала “Этюдами о XIX веке” или “Этюдами о нравах”, а затем в 1843 году назвал окончательно “Человеческой комедией”»39.

Бальзак действительно нашёл объект под стать своему таланту, а «Человеческая комедия» обессмертила его гений. Бальзак всегда знал, что это будет, но до поры до времени не знал, как это будет. Если хорошенько вдуматься в саму грандиозность этой идеи, то будет понятно, что такое под силу только человеку из рода гениев, каждый из которых в напряжённых трудах ищет и обязательно находит, кто раньше, а кто позже, этот свой уникальный, неповторимый, неподражаемый «абсолют», – творческий продукт своего гения. Без малого двадцать лет, как один день, Бальзак выписывает, именно выписывает, свою «Человеческую комедию», где каждое слово, каждая фраза, каждый абзац стократно просеиваются сквозь предельно плотное сито авторской критики гения. Бальзак месяцами не выходит из своего рабочего кабинета, оставляя лишь не более пяти-шести часов в сутки на сон и несколько минут на обед. А для того, чтобы быть все время в тонусе и отогнать вполне естественные позывы ко сну он выпивает за сутки может быть сорок, а может и пятьдесят чашек кофе. Кто же их считал? Зато его произведения можно подсчитать. Семьдесят четыре романа, не считая новелл и многочисленных очерков, написаны Бальзаком в эти неполные двадцать лет. 

Трудно сказать в каком возрасте это произошло, но несомненно, что уже в отроческие годы Оноре Бальзак совершенно точно и определённо узнал, что он будет писателем, и, узнав это, уже никогда собственно не отступал от этой цели, не сходил с избранного пути, хотя «блужданий» было немало. Даже когда он пытался переключиться на другую, не связанную с писательским трудом деятельность, а это неоднократно случалось в его жизни, неумолимое Провидение отбирало у него все возможности этим другим заниматься, уничтожало саму возможность таких занятий, и вновь усаживало его к письменному столу. И это происходило в соответствии с законом, который сам Бальзак многократно изложил в своих произведениях, тем законом, «согласно которому человек – мастер в своей сфере – становится тупицей, когда пытается проникнуть в сферу ему чуждую»40. Впрочем, похоже, что сам Бальзак был только счастлив в связи с подобным развитием событий. Во всяком случае, его многочисленные коммерческие, политические и иные прожекты, которые рушились один за другим, не только не влияли отрицательно на его творческую деятельность, напротив, эти неудачи, которые начисто бы стёрли волю другого человека, и низвергли бы кого другого на самое дно жизни, только стимулировали трудоспособность, формировали талант и всемерно способствовали становлению гения Бальзака. И снова мы слышим слова Бальзака: «В трудах я забываю свои горести, труд – моё спасение».

Опыт многотрудной жизни Бальзака подтверждает ещё один закон: при стечении благоприятных обстоятельств даже кухарка может стать успешным политиком, а простой и никому не известный офицер – императором, но гений никогда не сможет продвинуться ни в политике, ни в карьере, ни в коммерции. Ведь это не его назначение. Но Бальзак будто бы этого не знает, будто бы он сам не писал о том, что истинный художник и светское общество несовместимы, что гений совершенно бездарен в тех делах, где других ждёт богатство и успех. Однако сам упрямо нарушает узрённые им законы. В 1848 году Бальзак баллотировался в депутаты Временного правительства Франции, но его кандидатура провалилась, а в 1849 году кандидатура Бальзака в Академию была забаллотирована аж дважды41. Но вот что исключительным образом характеризует Бальзака – в 1839 году он снял свою кандидатуру в Академию в пользу Виктора Гюго. Грандиозные коммерческие предприятия разных лет (организация типографии, попытка спекуляции земельными участками, Сардинские серебряные рудники) не приносят ему ничего, кроме колоссальных долгов, и Бальзаку «приходится штопать вновь и вновь возникающую прореху в мешке долгов, который он обречён тащить на себе всю свою жизнь»42. Но каждый раз, после очередного провала, Провидение вновь усаживает гения за рабочий стол – сиди, трудись – в этом все твоё назначение, и надобно исполнять его! – как будто говорит Оно ему. И Бальзак трудится изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год: «Всегда одно и тоже: ночь за ночью, и всё новые тома! И то, что я хочу воздвигнуть, столь возвышенно и необъятно». «Когда я не работаю над моими рукописями, я размышляю о моих планах, а когда не размышляю и не пишу, тогда я держу корректуру. В этом и есть моя жизнь». И в этом творческом порыве, в этом героическом труде, в который Бальзак погружается весь и без остатка, ничто ему уже не мешает, ничто не может его остановить или повернуть вспять. «Пусть другие раздумывают над его свойствами, восхваляют его или издеваются над ним, он идёт вперёд – прямой, храбрый, весёлый, беззаботный, минуя все препятствия и горести, с беспечностью стихии»43.

Говоря о коммерческих предприятиях Бальзака, необходимо учитывать, что для него в этих начинаниях руководил не обычный в этих случаях инстинкт к обогащению, который правит людьми в их предпринимательской деятельности. В этом Бальзак видел лишь возможность финансовой независимости от семьи своих родителей, что, как он полагал, позволило бы ему спокойно предаваться своим литературным трудам. «Ах, будь у меня корм, – восклицает Бальзак, – поскорее удрал бы в свою конуру и писал бы книги, которые, быть может, останутся жить!»44. Как и большинство других молодых людей, Бальзак думает о твёрдом положении в обществе, но только лишь «как о средстве к литературному успеху»45. Лора Сюрвиль, сестра писателя, описывая коммерческие опыты Бальзака, ни один из которых, как мы знаем, не увенчался успехом, задаёт в своих мемуарах правомерный вопрос: «…не развился ли его талант именно под влиянием несчастья? Будь Бальзак богат и счастлив, сделался ли бы он пытливым исследователем человечества, смог бы узнать все его тайны, обнажить все чувства и с такой высоты судить о его бедствиях? Эта прозорливость великого человека, позволившая ему охватить все стороны человеческого духа, не куплена ли ценою многих страданий и постоянных горестей?»46. Но при этом возникает ещё один немаловажный вопрос, что случилось бы с Бальзаком, если бы одно из его коммерческих предприятий обогатило бы его, а ведь это было более чем возможно. Ответ здесь может быть только один – в этом случае человечество никогда не узнало бы такого великого французского писателя как Оноре де Бальзак.

Богатство и успех губят талант, – тот талант, который сам притягивает к себе и успех и богатство. И только один гений способен противостоять удобствам богатства и обманчивому блеску успеха, – гений отталкивает их, и Провидение стоит здесь на страже. Провидение оберегает гения от печальной судьбы таланта, который, начиная купаться в лучах славы и лоснящийся от довольства преимуществами преуспевания и безбедной жизни, сам себя губит, предавая свой талант в угоду успеху, славе и богатству. Судьба ведёт талант от блеска к забвению. С гением все иначе. Провидение даёт гению возможность приобрести необходимый ему опыт жизни и практической деятельности, но как только этого опыта становится достаточно, или жизнь гения начинает противоречить его назначению, происходит нечто такое, что гений не может не вернуться к своим трудам. Иначе и быть не может, ведь гений находится под особым водительством духа.

Известно, что сам Бальзак называл себя доктором социальных наук, а объектом его исследования, по его собственным словам являлись: человек, общество, человечество. Поистине грандиозный объект – под стать грандиозному уму, каким и обладал этот «могучий и неутомимый труженик, этот философ, этот мыслитель, этот поэт, этот гений…»47.

Бальзак прожил очень недолгую жизнь, но он создал целый мир и прожил тысячи жизней, и этот мир был для него даже более реален, чем то место в своём кабинете, с которого этот мир был сотворён. В произведениях Бальзака выведено более двух тысяч персонажей, каждый из которых имеет цельный характер, причём характер не застывший, не статуарный, а претерпевающий своё становление от произведения к произведению, собственно так же, как это и происходит в жизни. Как подходят к Бальзаку следующие слова Генриха Гейне: «В созданиях всех великих поэтов, в сущности, нет второстепенных персонажей, каждое действующее лицо есть на своём месте главный герой». Многие писатели обладают свойством персонификации, т. е. способностью перевоплощаться в своих героев и с огромной силой переживать всё происходящее с ними. Так, например, Гюстав Флобер, утверждал, что героиня его романа Жанна Бовари – это и есть он сам: «Жанна Бовари – это Я!», и, описывая её смерть от яда, сам почувствовал признаки отравления и вынужден был обратиться к врачу. Александр Дюма носил траур и со слезами на глазах говорил: «Сегодня умер мой Портос!», в тот день, когда описал смерть своего любимого героя. Но для Бальзака, созданный им мир был не просто персонификацией, он был более чем реален. Для Бальзака все его герои были реальными и живыми людьми, со всеми их достоинствами и недостатками, озарениями и предрассудками, преступлениями и великими деяниями и он ни сколько бы не удивился, если бы его герои стали вдруг наносить ему визиты. Очевидцы рассказывают, что в бреду, перед смертью Бальзак призывал Ораса Бьяншона, врача, которого в своей «Человеческой комедии» он заставлял творить чудеса: «Будь Бьяншон здесь, он бы меня спас!»48. И Бальзак действительно этому верил, призывал и ждал своего Бьяншона, так же как он верил и ждал своего Христа!

Пьер Сиприо назвал Бальзака «католиком из добропорядочности»49, видимо, желая этим подчеркнуть очень своеобразное отношение писателя к религии. В другом месте Сиприо пишет: «Бальзак никогда не смешивал понятие христианской веры и католицизм. Христианская вера, выражающая учение Иисуса, принадлежит Богу, посланницей которого она и является. В этом суть мистических сочинений Бальзака, которые словно фантастические лестницы, ведут от земли к небу. Но существует и католицизм, принадлежащий человеку. Сущность церкви открывалась Бальзаку в леденящих душу видениях. <…> …подобно Лютеру он видел, как легко присваивала она мирское богатство и на какие жестокости была способна, “пускаясь во все тяжкие и развязывая войны, дабы устроить подобие всемирного потопа”.<…> Но Христос по-прежнему несёт мирозданию свет, и один лишь Господь Бог позволяет познавать движение людей и светил, столь беспорядочное, если смотреть с земли»50.

Действительно, все это видел и не мог не видеть Бальзак. Но вот чего не заметил никто даже из самых маститых исследователей творчества Бальзака, так это совершенно особого, наивно-восторженно-детского и потому не только откровенного, но и самого верного, отношения Бальзака к личности Самого Иисуса Христа, – такого отношения, которое мы находим только лишь в самих Евангелиях. Это редкое чувствование Иисуса Христа, – и Бога, и человека, в неразрывности этого единства, такое чувствование, как будто бы сам Бальзак не раз сталкивался с Самим Иисусом Христом, говорил с ним и проводил с ним достаточно длительное время.

В 1830 году в трёх номерах парижской газеты «Силуэт» вышел очерк с привлекающим внимание названием «О художниках». В этом очерке молодой и ещё никому неизвестный Оноре Бальзак проводит исключительное по своей содержательности исследование личности и особенностей творчества истинного художника-творца. Это небольшое произведение, носящее все признаки небольшого философского трактата, имеет ещё и ту ценность, что выделяет важнейшие моменты творческого акта гения – самого Оноре де Бальзака. Но речь сейчас не об этом. В названном очерке сам Бальзак рассматривает художника и как творца и как творение, а величайший образец высшей добродетели для Бальзака ни кто иной, как Сам Иисус Христос: «Человек и Бог: сначала человек, потом Бог; человек для большинства, Бог для немногих, оставшихся ему верными; непонятый, а потом обожаемый всеми; и, наконец, ставший Богом, лишь приняв крещение в собственной крови»51. Христос для Бальзака – истинный образец истины, любви и жертвенности, а гений – это тот, кто вослед за Христом, сознавая того или не осознавая, осуществляет «апостольское служение», которое, подкрепляемое верой художника в свой гений, вместе с тем «навлекает на них тяжкое обвинение, выдвигаемое против них всеми людьми неспособными мыслить»52. Важно отметить, что в этих словах чувствуется уже глубокое понимание той роли, которое имеет в творчестве гения религиозное чувство, которое мы называем верой. Вера не просто символ, не просто отношение, вера для Бальзака очень реальная, ощутимая и весомая связь человека с Самим Богом. Художник – это творение и творец, – говорит Бальзак, – это «апостол некоей истины», жребий его предопределён Всевышним, и все достоинства его творчества есть ни что иное, как путь, который он открывает для всех, для всех без исключения живущих на земле людей. И кто способен видеть, тот увидит, что Бальзак очень реально и вместе с тем очень тонко не только чувствует, но и причастен этой связи и тому пути, о котором автор только пока намекает, ещё не умея или пока не желая сказать об этом яснее. Но уже очень скоро Бальзак выскажется об этом уже более прозрачно и вполне определённо – в новелле «Иисус Христос во Фландрии»53. Поистине, у гения и не может быть иначе.

Несмотря на всю свою мягкость, редкостную житейскую непоследовательность, неосмотрительную откровенность, нежную чувствительность и чисто «детскую» наивность, Оноре де Бальзак вдруг начинает проявлять необычную силу и непреклонность характера тогда, когда дело касается его призвания. Того призвания, о котором сам Бальзак всегда знал и всегда в него верил и в девятнадцатилетнем и в тридцатилетнем возрасте: «Я убеждён, что мне предстоит выразить некую идею, создать систему, заложить основы науки»54. «Существуют призвания, которым нужно следовать, и некая непреодолимая сила гонит меня вперёд, навстречу славе и могуществу»55.

Всегда очень отзывчивый Бальзак становится вдруг непреклонным и несговорчивым, до дерзости смелым и независимым, предельно ответственным и до неправдоподобия честным, фанатически требовательным к себе и ко всем остальным, когда дело касается его творчества, его трудов и сохранения чистоты его идей. Мы знаем уже, какое значение Бальзак придавал своим корректурам, в которых он не просто исправляет, «но полностью перерабатывает и заново пишет свою книгу»56. «Когда однажды некий редактор журнала осмеливается опубликовать продолжение романа, не дождавшись получения бесчисленных корректур и окончательной авторской визы, Бальзак навсегда порывает с ним отношения»57.

Когда дело касается его творчества, Бальзак непреклонен, это камень, который непросто сдвинуть с места. В то время, когда толпы кредиторов разыскивали его по всему Парижу, он отказывается от выгодного предложения издателя, который хотел приобрести право пожизненно издавать сочинения писателя. А ведь Бальзак, в случае его согласия на это предложение не только смог бы погасить свои огромные долги, но и получил бы постоянный и стабильный доход и избавился бы от необходимости поисков издателей для своих сочинений. А вот ещё один характерный пример. В марте 1840 года на сцене театра «Порт–Сен–Мартен» состоялась премьера пьесы Бальзака «Вотрен», успех которой был предрешён, но произошла трагедия, о которой вспоминает Лора Сюрвиль:

«Актёр, коему была поручена главная роль, без ведома директора и автора в сцене, где Вотрен появляется в облике мексиканского генерала, возымел идею скопировать одну весьма могущественную особу. Оноре сейчас же понял, что пьесу запретят. Я знала, на чем основан успех спектакля. Обеспокоенная взрывом, который должно было произвести крушение всех надежд брата, я наутро побежала к нему на улицу Решильё, где он снимал комнату, и нашла его в жестокой лихорадке. Я перевезла его к себе, чтобы удобнее было за ним ухаживать. <…> Приехал г-н… и сказал брату, что берёт на себя труд добиться для него хорошего возмещения убытков, если он согласится взять обратно «Вотрена», не дожидаясь мер со стороны властей, коим неприятно их предпринимать. – Милостивый государь, – отвечал ему брат, – запрещение «Вотрена» причинило бы мне большой ущерб, но я не приму денег в возмещение несправедливости; пусть мою пьесу запрещают, но сам я её из театра не заберу»58.

И это в то время, когда Бальзак имел крупные долги. Вряд ли кто из талантливых драматургов тех времён отказался бы от такого предложения. Но не таков был Бальзак, он никогда не шёл на компромисс в тех случаях, когда дело касалось его дела, его творчества, его авторской чести. Действительно, каждый гениальный человек всегда способен на поступок, такой поступок, который может перечеркнуть все его общественные достижения, разрушить карьеру, привести к финансовому краху, но который охранит его гений. И гений всегда предпочтёт последнее, тогда как таланту недоступны такие свершения, ведь преуспевание – это и есть главная его цель. Талант продаётся, гений – никогда!

По крайней мере в своих произведениях («Луи Ламбер»59 и «Поиски абсолюта»60) Бальзак вывел в образах главных героев самого себя. И это, безусловно, гениальные персонажи. Один из них, Луи Ламбер – вначале уникально одарённый ребёнок, а впоследствии – мистический гений, высказывающий пусть спорные, но, вне всякого сомнения, гениальные идеи о Боге, человеке и устройстве мироздания. Другой, Вальтасар Клаас – богатый голландский дворянин, счастливый в своей любви к прекрасной жене и детям, и сам вполне окружённый ответной любовью, но который, однако, увлёкшись алхимическими опытами, в непрерывных поисках Абсолюта забывает о своих обязанностях мужа, отца, рачительного хозяина, что и приводит в конечном итоге имение в упадок, жену – к преждевременной смерти, а самого гениального алхимика – к издевательствам и насмешкам толпы. В образе Клааса в одном лице соединились средневековый алхимик, учёный нового времени, феноменальный маньяк и гений. Эти персонажи уникальны, а их судьбы так же трагичны как и судьбы многих гениальных людей в их реальной жизни. Оба этих героя, – как Луи Ламбер, все более и более погружающийся в созерцание сущего в его бытии, так и Вальтасар Клаас, месяцами не выходивший из своей лаборатории, устроенной на мансарде, – также жертвенны, так же неистовы в своих трудах, также не могут, даже если бы и хотели, изменить назначению своему, как и сам автор, давший им жизнь. И если бы сам Бальзак не трудился бы столь самозабвенно, как Вальтасар Клаас, не был бы также беспредельно жертвенен ко всему, что не относится к создаваемому его сознанием миру, как Луи Ламбер, то трудно было бы поверить, что такое упоение трудом, такая отрешённость сознания от всего внешнего и временного, вообще возможна. Оба произведения, как «Луи Ламбер», так и «Поиски Абсолюта», занимают центральное место в «Философских этюдах», «Человеческой комедии», и по праву, поскольку по сути своей они посвящены ни чему иному, как литературно-философскому исследованию человеческого гения, проведённого на примере гения Бальзака самим его обладателем – Оноре де Бальзаком.

Бальзак создал не только «Человеческую комедию», он создал особый прецедент в истории человеческого гения, который можно назвать феноменом Бальзака, – уникальный нравственный и воспитательный пример. Не только в своих трудах, но своим уникальным во всей мировой истории примером безумно напряжённого труда, Бальзак показал высочайшую роль труда как такового, который может и должен быть исключительной ценностью для личности и настоящим смыслом человеческой жизни. Только лишь этот его великий трудовой подвиг, а также его личный пример, который со всей очевидностью показывает, что человеческий гений – есть становящееся, великий Оноре де Бальзак навечно останется в анналах всемирной истории человеческого гения.


IV

… не следует всем советовать уединение, ибо нужно обладать силой, чтобы вынести его и действовать одному.
Поль Гоген

Вне всякого сомнения, Поль Гоген есть один из наиболее выдающихся и, наряду с этим, один из самых несчастных, но при этом предельно свободных в своём творчестве из числа французских живописцев. Судьба Гогена очень поучительна и трагична. Он, преуспевающий биржевой маклер, счастливый муж и отец пятерых детей, имеющий просторный дом и блестящие перспективы сделаться очень состоятельным человеком, вдруг решает серьёзно заняться живописью и с головой погружается в бездну творчества. Через некоторое время, он отказывается от карьеры, бросает семью, теряет работу, дом, состояние, друзей и перебирается на Таити, для того, чтобы там, вполне свободно и независимо мыслить и творить, полностью отдаться живописи, пытаясь ответить на вопросы, поставленные в одном из своих полотен: «Кто мы? Откуда пришли? Куда идём?». Этот изумительный факт биографии Гогена свидетельствует о принятии им своего творчества как долга, ради которого он может пожертвовать всем, и, прежде всего, – самим собой.

Картины Гогена очень просты, но предельно изящны и невероятно глубоки. Они поражают не только своей глубиной, но и жизнью, жизнью, так зачастую непохожей на жизнь зрителя, но существующей уже в самой картине – ни в изображении, ни в формах, ни в красках только, но в самом духе, который витает над этими красочными мистериями, родившимися под кистью Гогена, – в том духе, который с полотна дышит нам в лицо и наполняет нас незнакомой доселе энергией чувств. И тогда, наконец, начинаешь понимать, почему Гоген предпочёл эту свою наполненную трудностями и лишениями, но вдохновенно мистериальную жизнь, которую он сам себе устроил, всем удобствам и плодам цивилизации, доступным лишь на фоне материального благополучия. Картины Гогена позволяют нам понять смысл творчества вообще и его вечный притягательный смысл для каждого человека, в частности. Роскошь и свободу духовного творчества, единство природы и человека, жизнь во всей её красе, – вот что раскрывают нам картины Гогена. Не об этом ли говорил Гегель: «Гений художника, и зрителей с их собственным смыслом и ощущением сливается с той возвышенной божественностью, выражение которой достигается в произведении искусства, находит в нем удовлетворение и освобождение; созерцание и сознание свободного духа обеспечено и достигнуто. Изящное искусство выполнило со своей стороны то же, что и философия, – очищение духа от состояния несвободы»61.

В той же мере, в какой Гоген был живописцем, он был и поэтом. Его «эстетическая теория синтетизма»62, которая по мнению специалистов наполнена неоспоримым изяществом и глубиной, его поиски рая земного на этой небезгрешной земле, в полной мере проявились как в живописных трудах, так и в немногих его литературных опытах. Почитайте книги Гогена «Ноа Ноа», «Прежде и потом», вслушайтесь в его слова, и вы сразу поймёте, что художник просто не может не быть поэтом, а поэт, – художником: «Художники, утратив все от своей первобытной дикости, лишившись инстинкта, можно было бы сказать, и воображения, заблудились по разным тропам в поисках творческих стимулов, которые давно угасли. И как следствие они действуют теперь беспорядочной толпой, испытывая страх и обречённость, как только остаются одни. Поэтому не следует всем советовать уединение, ибо нужно обладать силой, чтобы вынести его и действовать одному. Все, что я узнал от других, меня смущало. Я могу сказать: никто ничему меня не научил; правда, я знаю так мало! Но я предпочитаю то немногое, чего достиг сам. И кто знает, быть может, это немногое, использованное другими, приобретёт огромное значение» (Поль Гоген, Апрель, 1903, Антуона, Маркизские острова)63.

Посмотрите на картины Гогена, и вы поймёте, что в них, на одном холсте представлено сразу две реальности: реальность духа и реальность плоти. И тогда мы понимаем, что эти две реальности и есть единый и целостный мир. Например, в картине «Дух мёртвых бодрствует» (1892) на переднем плане изображена обнажённая темнокожая молодая женщина лежащая на постели. Вглядитесь, и вы поймёте, что она буквально парит в воздухе, но одновременно неразрывно связана с той основой, на которой покоится её тело. Изображая на своих полотнах простой и вполне самобытный, проникнутый внутренним светом, быт туземцев, Гоген, несомненно, чувствовал родство с этими людьми, с теми людьми, которых он изображал на своих полотнах, не кровное родство, но родство более глубокое и древнее, – родство духа и общность гения. Копировать картины Гогена, так же как и подражать его стилю – пустая затея, дух гения запечатлевается лишь там, где ему и положено – лишь на полотнах, исполненных самим гениальным художником.

Человеческая судьба Гогена печальна – его гений не был признан современниками, и даже более того – его родные дети очень мало понимали своего отца. Одним из немногих друзей, и даже более того, поклонников творчества Гогена, был не менее несчастный Винсент Ван Гог, гений которого также не был признан при жизни. В одном из своих писем брату Тео, он с огромной теплотой говорит о Гогене следующее: «Это друг, который учит вас понимать, что хорошая картина равноценна доброму делу; конечно, он не говорит этого прямо, но, общаясь с ним, нельзя не почувствовать что на художнике лежит определённая моральная ответственность»64. Интересно отметить, что российская культурная среда очень живо откликнулась на предельно самобытное, «наивно-варварское», непередаваемо оригинальное творчество Гогена. Вот что пишет о художнике известный русский писатель и публицист Николай Гумилёв: «Поль Гоген ушёл не только от европейского искусства, но и от европейской культуры… Его преследовала мечта о Будущей Еве, идеальной женщине грядущего, не об утонченно-опасной “мучительной деве”, по выражению Пушкина, а о первобытно-величавой, радостно любящей и безбольно рождающей. Он искал её под тропиками, такими, как они являются наивному взору дикаря, с их странной простотой линий и яркостью красок. Он понимал, что оранжевые плоды среди зелёных листьев хороши только в смуглых руках красивой туземки, на которую смотрят влюблённым взглядом. И он создал новое искусство, глубоко индивидуальное и гениально простое, так что из него нельзя выкинуть ни одной части, не изменяя его сущности. <…>

Что касается учеников Гогена, то большинство их совершенно не поняло своего учителя.<…> …не выходя из сферы его сюжетов, они все пытаются смотреть взглядом дикаря на самые обыденные вещи и, конечно, терпят неудачу. Лишённые высокой идеи учителя, его вкуса и такта, их картины смешны, как был бы смешон голый негр на официальном приёме в Champs Elysees»65.

А вот ещё один отзыв нашего же российского художественного критика С. Маковского: «Гоген первый как бы отрёкся от традиции, от преемственности французского «хорошего тона» (которому верны и теперь такие превосходные мастера, как Боннар, Вюйар, Марке), чтобы научиться у дикарей Таити волшебной простоте изображения человека и природы»66. «Краски составляют большую часть прелести Гогена… Краски, каких давно не знала европейская живопись, потому что в течении веков она была чужда декоративности… Недаром из Европы, от цивилизации умеренности и робких идеалов, потянуло Гогена в варварские экзотические края, к солнцу Океании, на «Острова блаженных», где ослепительна роскошь природы и прекрасен первобытный человек, словно сошедший с фресок древнего храма в сказочное царство пальмовых рощ, радужнокрылых колибри, прибрежных изумрудов, сапфировых небес… Но в картинах Гогена, мы знаем, – не одна декоративная, ковровая красочность; в них – удивительно благородная монументальность композиции, и это придаёт им задумчивую строгость, какой то оттенок религиозности – словно в нежной и величавой роскоши таитийских пасторалей художник прозрел вещую правду любви и смерти. И разве все эти пейзажи с павлинами и женщинами в спокойно-созерцающих позах, на фоне розовых приморских песков и зелено-синей тропической листвы, – не таинственная сказка художника-философа о гармоничном Человеке, овеянном близостью Бога?»67

Здесь, как мы видим, русскому художественному вкусу явно представляется духовно-мистический и религиозно-божественный смысл самого творчества великого художника, так рано погибшего, но так много успевшего сказать нашему уже мало чувствующему, но все же ещё восприимчивому к красоте духу. На своём последнем автопортрете (Художественный музей, Базель; Wildenstein 634)68 Поль Гоген предстаёт перед нами совсем иначе, в сравнении со всеми другими своими автопортретами, которых он за свою жизнь написал немало. Здесь мы видим совсем другого человека: «Взгляд его прям, – пишет Франсуаза Кашен, – одежда и причёска строги, глаза заслонены небольшими очками, которые придают ему вид умудрённого пожилого человека. Это простая констатация, сделанная почти грубо, без особого сочувствия… Все собеседники ушли, нет никого больше, кого бы стоило убеждать, и остаётся встреча только со смертью. Все другие автопортреты содержали в себе аргументы, которые должны были быть высказаны, которые могли быть произнесены. Здесь же полный покой»69. На этом холсте перед нами предстаёт такой же мудрый, молчаливый, но красноречивый в своём творчестве художник, каким Гоген всегда был и оставался перед своими полотнами, в которых он запечатлел всю невысказанную в жизни, но открывшуюся в его творениях, духовную тягу к прекрасному, вибрирующую от пронзительности тоску, и огромную всепоглощающую и всепрощающую любовь.

Поль Гоген продолжал работать до последних дней своей жизни и совершенно больной, умер на Маркизских островах в полной нищете, не подозревая даже о том, что у себя во Франции он уже стал необычайно знаменит, и о том, что коллекционеры гоняются за его полотнами, которые стали уже объектом коммерческих сделок, приносящих солидные барыши их участникам. Сегодня Поль Гоген один из самых дорогих художников мира, – его картины продаются на художественных аукционах по баснословным ценам. На примере гения Гогена, гения Ван Гога, да и многих других гениальных людей, мы явственно видим, что толпа не прощает никому неординарности, и тем более, если она, эта неординарность будет духовно прекрасной, а светское общество, современное гению, будет всеми силами своей непроходимой серости отвергать его труды, но уже через столетие то же общество, но уже в другом составе, будет рукоплескать уже ставшему модным ныне гению.


V

Искусство подчиняется космическим законам, которые обнаруживает интуиция художника на благо произведения искусства и на благо созерцателя, который часто наслаждается искусством, не осознавая взаимодействия этих законов.
Василий Васильевич Кандинский

Жизнь и творчество Василия Васильевича Кандинского во многом уникальны, и не только потому, что он является основателем абстрактного живописного искусства, но и тем, что не одна, а две великие европейские державы – и Россия, и Германия, и не без основания, считают его своим национальным художником. Если не считать первых тридцати лет, проведённых в России, когда живописи посвящался лишь досуг, биография Кандинского чётко разделяется на четыре периода: 1896-1914 (Мюнхен и Мурнау), 1914-1921 (Москва), 1921-1933 (Берлин, Веймар, Дессау), 1933-1944 (Париж). Гений Кандинского универсален, он не только живописец, но и литератор, не только научный исследователь, но и выдающийся педагог; с полным основанием его можно назвать как тонким исследователем психологии творчества, так и проницательным философом и мыслителем. Кандинский не только искренне надеялся, но и глубоко верил, «что будущая философия помимо сущности вещей, займётся с особой внимательностью их духом. Тогда ещё более сгустится атмосфера, необходимая человеку для способности его воспринимать дух вещей, переживать этот дух, хотя бы и бессознательно, так же как переживается ещё и нынче бессознательно внешнее вещей, что и объясняет собою наслаждение предметным искусством»70. Пройдёт время, говорит Кандинский, и человек постепенно научится переживанию «сначала духовной сущности в материальных вещах, а позже духовной сущности и в отвлечённых вещах»71.

С точки зрения апологетов реалистической живописи абстрактные картины Кандинского не представляют особой художественной ценности и рассматриваются ими в лучшем случае как красочное хаотическое нагромождение цветовых фигур, пятен, линий и т. п. Но в этих полотнах заложен скрытый до поры, но глубокий смысл и особое значение…

«…Разговор о тайном с помощью тайного.
Разве это не содержание?
Разве это не осознанная или бессознательная цель
необходимого творческого напора?»72.

Год 1896. Василию Васильевичу Кандинскому минуло тридцать лет. Он, широко образованный русский интеллигент, защитивший магистерскую диссертацию по экономике, свободно владеющий немецким, английским, французским языками, вдруг отказывается от предложенной ему кафедры в Дерптском (Тарту, Эстония) университете, и уезжает в Германию, где поступает обычным учеником в Мюнхенскую рисовальную школу, руководимую Антоном Ашбе*. В одночасье, будущий великий художник, будущий родоначальник и теоретик абстрактного искусства, «сжёг все мосты» и принялся создавать «бесконечные ряды новых миров». Примечательно, что за полтора десятилетия до этого, во Франции подобным образом поступил преуспевающий биржевой маклер и коллекционер Поль Гоген (см. IV), как бы указав тем самым путь своему гениальному собрату. Несмотря на принципиальное различие живописного творчества этих двух художников и самого уклада их жизни, между ними лежит некая таинственная связь, которая, возможно, раскроется нам позднее.

Вернёмся снова к Василию Кандинскому. С раннего детства у него проявилась любовь к музыке – он прекрасно играл на фортепьяно и виолончели и даже выступал с профессиональными концертными программами. Однако более всего у него проявилась ярко выраженная тяга к рисованию, а скорее к опытам с красками, к которым он в отличие от многих своих сверстников относился совершенно особым образом: «И до сего дня, – пишет Кандинский о своих переживаниях сорокалетней почти давности, – меня не покинуло впечатление, рождаемое из тюбика выходящей краской. Стоит надавить пальцами – и торжественно, звучно, задумчиво, мечтательно, самоуглублённо, глубоко серьёзно, с кипучей шаловливостью, со вздохом облегчения, со сдержанным звучанием печали, с надменной силой и упорством, с настойчивым самообладанием, с колеблющейся ненадёжностью равновесия выходят друг за другом эти странные существа, называемые красками, – живые сами по себе, самостоятельные, одарённые всеми необходимыми свойствами для дальнейшей самостоятельной жизни и каждый миг готовые подчиниться новым сочетаниям, смешаться друг с другом и создавать нескончаемое число новых миров»73.

Двадцатилетним юношей Кандинский поступил в Московский университет, где изучал право, политическую экономию и этнографию. Вообще серьёзные занятия наукой, о которых сам Кандинский говорил позже с большой теплотой и любовью, во многом определили некоторые важные подходы, которые он постоянно использовал впоследствии в своём художественном творчестве. Будучи ещё студентом, Василий Кандинский был командирован Московским обществом естествознания, антропологии и этнографии в Вологодскую губернию на предмет проведения полевых исследований, во-первых, в области примитивного права у русского населения, и, во-вторых, «собирания остатков языческой религии у медленно вымирающих зырян, живущих преимущественно охотой и рыбной ловлей»74. Во время этой командировки, благодаря наблюдательности, умению подмечать необычайное в обычном, возможности «беспрепятственно углубляться в окружающее и в самого себя», там, на Вологодчине, Кандинский сделал важное для своего последующего творчества открытие, которое он сам называет чудом: «В этих то необыкновенных избах я и повстречался впервые с тем чудом, которое стало впоследствии одним из элементов моих работ. Тут я выучился не глядеть на картину со стороны, а самому вращаться в картине, в ней жить. Ярко помню, как я остановился на пороге перед этим неожиданным зрелищем. Стол, лавки, важная и огромная печь, шкафы, поставцы – все было расписано пёстрыми, размашистыми орнаментами. По стенам лубки: символически представленный богатырь, сражение, красками переданная песня. Красный угол, весь завешанный писанными и печатными образами, а перед ними красно тлящаяся лампадка, будто что то про себя знающая, про себя живущая, таинственно шепчущая скромная и гордая звезда. Когда я, наконец, вошёл в горницу, живопись обступила меня и я вошёл в неё. С тех пор это чувство жило во мне бессознательно, хотя я и переживал его в московских церквах, а особенно в Успенском соборе и Василии Блаженном. По возвращении из этой поездки я стал определённо сознавать его при посещении русских живописных церквей, а позже и баварских и тирольских капелл»75.

Итак, опыт проникновения в духовный мир русского прикладного искусства научил Кандинского главному – жить в рождаемом им произведении искусства. Этот факт вполне свидетельствует о наличии у Кандинского того свойства, которое, как мы помним, Отто Вейнингер называл «универсальной апперцепцией». К слову заметим, что в русской горнице действительно как в церкви, как в мире горнем – весело, легко и привольно духу, а соответственно, и человеку, не то, что в железо-стекольно-бетонных оковах наших цивилизованных офисов, гаражей, ангаров, производственных сооружений и квартир.

Принятое Кандинским решение круто повернуть свою жизнь к становлению своего гения, решение, которое любому среднестатистическому человеку показалось бы по меньшей мере просто неразумным, он сам объясняет следующим образом: «Вплоть до тридцатого года своей жизни я мечтал стать живописцем, потому что любил живопись больше всего, и бороться с этим стремлением было нелегко. <…> В возрасте тридцати лет мне явилась мысль – теперь или никогда. Моё постепенное внутреннее развитие, до той поры мною не осознававшееся, дошло до точки, в которой я с большой ясностью ощутил свои возможности живописца, и в то же время внутренняя зрелость позволила мне почувствовать с той же ясностью своё полное право быть живописцем. И поэтому я отправился в Мюнхен, художественные школы которого пользовались высокой репутацией в России»76.

А вот что по этому же поводу писал В. В. Кандинский в 1895 году своему учителю А. И. Чупрову: «Я решил оставить свои занятия наукою. Ваше постоянно доброе отношение ко мне возбуждают во мне сильное желание сказать Вам о причинах, вызвавших моё решение. Прежде всего я убедился, что неспособен к постоянному усидчивому труду. Но во нет ещё более важного условия – нет сильной захватывающей все существо любви к науке. А самое важное – во мне нет веры в неё. <…> И чем дольше идёт время, тем сильнее притягивает меня к себе моя старая и прежде безнадёжная любовь к живописи»77.

Мы видим, что решение это было принято не спонтанно. Гении вообще не принимают спонтанных решений. Их поступки однозначны и определённы. Конечно, речь здесь идёт лишь о тех поступках, которые собственно определяют их гений и касаются избранного ими дела, которое становится ни много, ни мало – но делом всей жизни. Гений своим решением и следующим за ним поступком налагает всю ответственность только лишь на самого себя и ни на кого другого. И полностью, без всяких колебаний, без страха за последствия, без боязни и сомнений, гений берет свой крест, и несёт его, уже не сходя и не отклоняясь от осознанного и избранного творческого пути, независимо оттого, что об этом думают и как это оценивают другие. А это и есть то, что мы называем верой.

В юнхене, в студии Антона Ашбе, где учился Кандинский, было немало выходцев из России, среди которых он выделялся отнюдь не выдающимися достижениями, а скорее художественным «непрофессионализмом» в его традиционном понимании. «Он какой то чудак, – рассказывал Игорь Грабарь в письмах своему брату о Кандинском, – очень мало напоминает художника, совершенно ничего не умеет, но впрочем, по-видимому, симпатичный малый»78. Вспомним, какие насмешки от своих малолетних однокашников пришлось претерпеть Михаилу Ломоносову, – великовозрастному ученику Славяно-греко-латинской академии в свои двадцать лет не знающему по латыни. Позже, Ломоносов напишет некоторые из своих трудов и диссертаций на латыни и на немецком языке; будет свободно переводить с польского, который он выучит всего лишь за один год во время своего обучения в Киеве, а где в это время будут его насмешники?

У Ашбе Кандинский проучился два года и следующим важным этапом наметил для себя обучение в художественной академии. Первая его попытка поступить в класс «первого немецкого рисовальщика», профессора Мюнхенской академии изобразительных искусств Франца фон Штука окончилась неудачей. Ещё целый год Кандинский трудился самостоятельно по освоению техники рисунка в низшем «рисовальном» классе Академии, когда, наконец, сам Штук ни принял Кандинского в высший «живописный» класс. Кандинский с большой теплотой и благодарностью вспоминает время обучения под руководством Штука: «…мне приходилось долго думать о сказанном им, а в заключение я почти всегда находил, что это сказанное было хорошо. Моей главной в то время заботе, неспособности закончить картину, он помог одним единственным замечанием. Он сказал, что я работаю слишком нервно, срывая весь интерес в первые же мгновения, чем неминуемо его порчу в дальнейшей, уже сухой части работы: “я просыпаюсь с мыслью: сегодня я вправе сделать вот то-то”. Это “вправе” открыло мне тайну серьёзной работы. И вскоре я на дому закончил свою первую картину»79.

Завершив обучение в Академии художеств, Кандинский, однако, продолжает учиться, изучая, анализируя, сопоставляя стилевые особенности классических и современных живописцев. Впоследствии В. В. Кандинский и сам становится талантливым педагогом-новатором, предлагающим своим студентам по настоящему уникальные курсы и нетрадиционные способы художественного самовыражения. «Не думайте перед холстом, – говорил Кандинский своим ученикам, – прислушайтесь к музыке, откройте ваши глаза живописи. И не думайте! Можете свериться с вашими мыслями после того, как вы услышали, после того, как вы увидели. Задайтесь, если желаете вопросом, не увела ли вас картина в до того неведомый мир? Если да – что же вам ещё нужно?!».

Подобно Леонардо да Винчи, который всю свою жизнь подводил научную основу под произведения живописи и скульптуры, Кандинский мечтал о своеобразном синтезе искусства и науки: «Кто знает, быть может, ей (науке – С.Ч.) искусство окажет не меньшие услуги, чем она способна оказать искусству»80. В своём творчестве В. В. Кандинский выступает не только как живописец, но и как учёный, исследователь. Картина для него это одновременно и произведение живописного искусства, и целая научная лаборатория. Именно Кандинский, благодаря своим исследованиям, проведённым в Институте художественной культуры, впервые выявил и экспериментально доказал глубинный характер воздействия цвета на психическую сферу человека. Именно Кандинский впервые экспериментально выявил психотерапевтическую функцию цвета, а также возможность не только положительного, но и отрицательного влияния цвета на психику человека.

Исследования, выполненные под руководством В. В. Кандинского ещё в 20-х годах прошлого века, находят своё современное применение в практике цветовой психотерапии. В своих литературных трудах Кандинский неоднократно, как в явной, так и метафорической форме, подчёркивал сакральное значение цвета. Можно полагать, что он имел совершенно уникальную способность к восприятию цветов и жил одной жизнью с теми проявлениями (формами) бытия, которые недоступны обычному человеку. Кандинский не только видел и различал цвета, он и воспринимал их неким синтетическим чувством, – видением, что, как правило, недоступно восприятию других людей. Вспомним, что Леонардо да Винчи тоже говорил об «общем чувстве» и настойчиво искал его в своих анатомических опытах. Кандинскому была доступна такая духовная рефлексия, на которую в истории человеческого творчества были способны лишь единицы. В этом, возможно, и кроется одна из причин того, что картины Кандинского не поддаются ни подражанию, ни копированию. Попытка подражания, – приводит к примитивизму, а копирование, – просто не удаётся.

Начиная с 1903 года, художник аккуратно вносил все свои картины в список, который вёл до последних дней жизни. Всего за период с 1903 по 1944 год Кандинским в этом списке было отмечено около тысячи своих картин. К ним добавилось почти столько же акварелей, многочисленные этюды и эскизы, живопись по стеклу, несколько серий офортов, иллюстрации и бесчисленные рисунки. Всегда находятся такие люди, которые полагают, что создавать абстрактные полотна дело предельно простое и незатейливое. Эти люди глубоко ошибаются. Для того, чтобы картина могла стать и продолжать быть произведением искусства, для того, чтобы картина приобрела очертания художественной формы, раскрылась в ней и начала жить в этой форме своей самостоятельной жизнью, её автор должен обладать даром творца. Для создания таких полотен, которые были написаны Кандинским, надо было иметь не только специфический аналитико-синтетический аппарат, но обладать мощным воображением, и умом, способным не только вычленять детали и элементы, но уметь интегрировать и обобщать. Но и этого недостаточно. Нужно было обладать очень тонким художественным вкусом и гениальным художественным чутьём. Все это не столь уж необходимо для живописца, подвизавшегося в более безопасном, – классическом жанре. «Если художник – пишет В. В. Кандинский – использует абстрактные средства выражения, это ещё не означает, что он абстрактный художник. Существует не меньше мёртвых треугольников (будь они белыми или зелёными), чем мёртвых куриц, мёртвых лошадей и мёртвых гитар. Стать “реалистическим академиком” можно также легко, как “абстрактным академиком”. Форма без содержания не рука, но пустая перчатка, заполненная воздухом». Нельзя забывать о том, что В. В. Кандинскому всю жизнь приходилось отстаивать своё искусство и ему пришлось немало потрудиться в обосновании и оправдании своего уникального творческого пути. Литературные труды Кандинского – это своеобразное обоснование его живописных творений, а последние, – это реализация в художественной форме тех глубочайших идей, которые Кандинский высказывал в своих многочисленных статьях и в своих книгах.

Ко времени издания своей главной книги «О духовном в искусстве» (1911) Кандинский полностью отказался от «предметной» живописи в пользу «абстрактной». Свои картины он начинает подразделять на три вида: 1) «впечатления», которые основывались на восприятии объектов реального мира; 2) «импровизации», которые создавались благодаря интуиции и выполнялись художником практически «на одном дыхании»; и 3) «композиции», в основу создания которых были положены длительные раздумья, результаты исследований, тщательные расчёты и подготовительные этюды81. Период своего творчества 20-х годов сам Кандинский впоследствии назовёт «холодным». Именно к этому времени относятся его знаменитые «композиции» («Пересекающиеся линии», 1923) в которых ярко проявляется обнаруженный в исследованиях художника принцип, заключающийся в том, что с помощью геометрических форм можно либо усиливать, либо ослаблять свойства цвета и выделять точки напряжения на плоскости картины.

Постепенно успех и признание приходят к нему и на его родине – в России. В начале 1914 г. совместно с мюнхенской группой художников он участвовал в Одесской весенней выставке. Выставка должна была также состояться в Киеве и Харькове, но Первая мировая война распорядилась иначе. Общество «Синий всадник» естественным образом распалось. Талантливые немецкие художники Ф. Марк и А. Маке погибли на фронтах войны, а пути Кандинского и Шёнберга круто разошлись. Война сделала невозможным пребывание Кандинского в Германии, и в августе 1914 года он уезжает в Швейцарию, но уже в ноябре выбывает из Цюриха, через Балканы возвращается в Россию, и вскоре обосновывается в Москве.

Революция лишила Кандинского наследства, полученного им после смерти отца, но дала ему возможность проявить себя в роли крупного организатора только зарождающейся советской культуры. В начале 1920-х годов, В. В. Кандинский, как один из крупнейших в России организаторов в области культуры, принимает участие в создании Российской академии художественных наук (РАХН) и становится её вице-президентом. В сентябре 1921 года он выступает в академии с докладом «Основные элементы живописи», но уже в декабре, он, как представитель академии, выезжает в командировку в Берлин, чтобы уже больше никогда не возвратиться в Россию. Мы достоверно не знаем, возникло ли такое решение ещё до выезда Кандинского в Германию или оно пришло уже по приезде художника в Берлин, поэтому не будем здесь делать по этому поводу никаких предположений.

Следующие двенадцать лет Кандинский проводит в Германии. Преподаёт в Баухаузской художественной школе (сначала в Веймаре, затем в Дессау). Много пишет и кистью и пером. Продолжает свои исследования и эксперименты. В 1928 году Кандинский получил гражданство Германии, однако с приходом к власти нацистов, художественная школа в Дессау, где он преподавал, была закрыта, абстрактное искусство оказалось вне закона и было объявлено «упадочническим», а живопись Кандинского – «дегенеративной»82. Многие полотна и рисунки этого последнего германского периода были безвозвратно утрачены, по разным оценкам от 200 до 300 произведений, а сам Кандинский был вынужден эмигрировать во Францию. Так закончился этот второй период жизни художника в Германии.

Последние годы жизни (с 1933 по 1944), Кандинский вместе с женой, Ниной Кандинской провёл в пригороде Парижа Нейи-сюр-Сен, в маленькой квартирке, в одной из комнат которой он устроил свою мастерскую. В этот последний французский период своего творчества, который можно назвать периодом осмысления, художник интенсивно работает и создаёт полотна, которые включают в себя совершенно новые, раньше не используемые формы, которые сам художник назвал «биоморфными абстракциями». Картины художника, созданные во Франции («Движение I», 1935; «Доминирующая кривая», 1936; «Различные происшествия», 1940; «Вокруг круга», 1940; «Соответствующий порыв», 1944 и др.) – это настоящие шедевры, которые в полной мере выполнены по законам, которые сам Кандинский интерпретирует следующим образом: «Искусство подчиняется космическим законам, которые обнаруживает интуиция художника на благо произведения искусства и на благо созерцателя, который часто наслаждается искусством, не осознавая взаимодействия этих законов».

Творчество Кандинского несёт на себе все черты гениальности. Если открытие и разработка в живописи эффекта перспективы, позволило художникам Возрождения вырваться на плоскости своих полотен в трёхмерное пространство, то формо-красочные мистерии В. В. Кандинского сделали ещё более невероятное, – пространство как таковое в его картинах вообще перестало существовать – «точка и линия» шагнули с плоскости в бесконечность, – во вне-пространственность и во вне-времённость, и сама вечность задышала с его полотен. Космос, – не как некая немая пространственная протяжённость, но как сама уже заговорившая сущность, становясь доступной нашему сознанию, охватывает нас, когда мы созерцаем (именно созерцаем, а не просто отражаем в восприятии) картины Кандинского. Важно отметить, что на картинах Василия Васильевича Кандинского как в геометрических композициях периода 20-х годов, так и в биоморфных абстракциях 30-х – 40-х годов не только отсутствует перспектива как таковая, в них нет также места светотени, благодаря которым в живописных работах собственно и создаётся эффект объёмности (трёхмерности) двумерного изображения. В этих картинах нет уже и размытой реальности импрессионизма, элементы которого повсеместно встречались в ранних работах художника.

Кандинский В. В. Вокруг круга.. 1940. Музей современного искусства С. Гугенхейма. Нью-Йорк

Кандинский создал совершенно уникальный живописный стиль, где благодаря своеобразному сочетанию цвета и форм, достигаемому за счёт интеграции внутреннего видения художника, точного расчёта и композиционного построения создаётся более чем трёхмерное изображение, которое находится в постоянном и непрерывном движении, как и само мироздание. Ни одному из художников: ни до, ни после Кандинского не удалось пока представить столь очевидно многомерное изображение. Созерцая эти картины гениального художника-провидца, начинаешь понимать: если многомерность можно изобразить, то, следовательно, она может вполне реально существовать. Причём представить её можно не только в виде математического выражения, охватываемого только лишь разумом, а в форме изображения, вполне и непосредственно воспринимаемого нашими органами чувств. А это намного сильнее, чем математическая формула.

Кандинский заглянул в «мир хаоса» и обнаружил в нем невероятную по своей красоте и стройности гармонию, которую он и выразил языком цвета и формы. Несмотря на свою крайнюю внепредметность, его картины при этом невероятно гармоничны, а его композиции можно назвать космическими цветниками. Ему удалось раздвинуть границы нашего восприятия до уровня непосредственного отражения возможности многомерного устройства мироздания. А это, пожалуй, посильнее, чем изобретение телескопа.

Но Кандинский был не только живописцем, он был одновременно и исследователем и философом. Развитие искусства, по Кандинскому, в отличие от науки, склонной строить новое знание на основе новых открытий, объявляющих прежние истины заблуждениями, есть вырывающиеся «из мрака новые перспективы, новые истины, являющиеся, однако, в основе своей ни чем иным, как органическим развитием, органическим ростом прежних истин, которые не уничтожаются этими новыми истинами, а продолжают свою необходимую и творческую жизнь, как это неотъемлемо свойственно каждой истине и каждой мудрости»83. Таким образом, по Кандинскому, искусство есть неиссякаемый источник мудрости, но ещё даже более мощный, чем сама наука. В своём творчестве, которое, как и у других гениев, в полной мере подчиняется законам «высшего синтеза, как ведения»84, Кандинский раскрывает перед зрителем, обладающим способностью духовного видения, те сущности, о которых мы ещё не знаем, не можем объяснить в понятиях, но можем уже созерцать, – так же, как и наши древние предки, которые рассматривали наскальные картины своего гениального собрата. Может быть в этом и скрыт истинный смысл искусства, позволяющего нам увидеть то, что нам ещё неведомо, неопределимо, не понято, но уже видимо и представлено гениальным художником провидцем, гениальным мыслителем и творцом?

В. В. Кандинский, продолжавший трудиться с неиссякаемой энергией созидателя в последние годы свой жизни, так и не нашёл в те годы признания в «колыбели искусств» – в Париже, однако сегодня две великие страны – Россия и Германия считают Василия Васильевича Кандинского своим великим художником. Мог ли полагать об этом Кандинский, когда в 1898 году, в тридцатилетнем возрасте, отказался от удачно складывающейся и ясно просматриваемой научной карьеры, и бросился в туманные и неопределённые глубины свободного творчества? Но мы то уже знаем, что началом становления гения является ни что иное, как подобный поступок.


VI

Итак, на примере тех гениальных людей, которые были представлены в настоящем исследовании, мы видим, что все они были внутренне, духовно готовы и нашли в себе силы совершить поступок, впоследствии полностью определивший их творческую жизнь, и раскрывший возможность для становления их гения. Не только обыкновенные, но и даже высокоталантливые люди оказываются неспособны на подобное. Гений Ломоносова никогда бы не состоялся, если бы он, как все порядочные молодые люди его деревни, женился, как это полагается человеку в его возрасте, и остался «на хозяйстве» своего зажиточного отца, как того и хотел последний. Мы никогда бы не увидели картин, созданных гением Гогена, если бы он не оставил свою прежнюю жизнь, дом, жену, детей, которых он безумно любил, и по-прежнему занимался бы коммерцией, как того хотела и всячески добивалась его жена. Люди никогда бы не узнали гениальных «впечатлений», «импровизаций» и «композиций», созданных гением Кандинского, если бы Тартуский университет получил в свои стены ординарного профессора политической экономии, как того хотело руководство университета. Заметьте, эти люди не бежали от опасности, напротив, все они находились в достаточно комфортном с точки зрения обывателя положении. Первый – единственный наследник, рано или поздно получивший бы немалое наследство, второй – преуспевающий коммерсант, имеющий накопления, дом, прекрасную семью, третий – талантливый учёный, которому была обеспечена карьера и приличный доход. Ан нет, они отказываются от всего этого и как в омут бросаются в неизвестность. В чем дело, почему множество других талантливых людей не поступают подобным образом? А может быть гений только и раскрывается в поступке?

Если бы Оноре Бальзак остался под патронажем своего отца, который, как известно, был исключительно оборотистым дельцом, он, учитывая его энергию и трудоспособность, вне сомнения смог бы составить значительное состояние, но тогда люди навсегда лишились бы «Человеческой комедии», порождённой гением Бальзака. А если вспомнить о Бенедикте Спинозе вся жизнь которого была соткана из поступков, которые по плечу далеко не каждому, то мы со всей очевидностью поймём, что гений раскрывается только лишь в поступке, который, в свою очередь, является ключевым моментом становления гения.

История человеческого гения знает и ещё более драматические примеры. Джордано Бруно взошёл на костёр, отказавшись признать ошибочность своих взглядов, как того требовали его судьи-инквизиторы. Лев Николаевич Толстой не побоялся церковной анафемы и отлучения от церкви и остался верен своему уникальному пути в религии.

Подобных примеров из жизни гениальных людей можно привести множество, но есть в истории человеческого «величия» и другие примеры. Вспомним Наполеона, которого и по сей день многие считают гением, и вспомним, как этот самый Наполеон стремглав бежал из Москвы, бросив на произвол судьбы свою армию. Куда же испарился его гений? Ведь гений, как мы уже знаем, скорее выберет смерть, чем предаст своё дело и скорее презрит всякие блага, чем откажется от назначения своего. Следовательно, прав был Л. Н. Толстой, когда отказывал Наполеону и ему подобным в гениальности, и совершенно обоснованы были наши предположения, когда мы вводили соответствующие ограничения для многих из тех кого сегодня продолжают незаслуженно возводить в ранг гения.

Можно считать доказанным, что человек, добившийся выдающихся результатов на каком либо поприще, человек, ориентированный при этом на достижение своих личных и сугубо прагматических целей не может считаться гением. Только лишь достижение выдающихся результатов отнюдь не является достаточным критерием гениальности. В свою очередь можно считать доказанным, что поступок, подобный описанным выше, который открывает путь для становления гения и который подтверждает «волю к гениальности», является одним из важнейших критериев человеческого гения. Человек, совершающий поступок, которым он отвергает внешнее обывательское благополучие, или того больше идёт на риск, опасность, подвиг, но тем самым отстаивает и утверждает свободу своего духовного творчества, такой человек открывает путь для становления своего гения, такой человек – уже гений. Следовательно, становление гения берёт своё начало в поступке, который широко открывает ворота души для реализации творческого дара гения в его уникальном во всех отношениях назначении.

Литература

1. Бальзак Оноре. Иисус Христос во Фландрии // Бальзак, О. Собрание сочинений в 24 т. Т.19. – М.: Издательство «Правда», 1960. – С. 27–37.

2. Бальзак Оноре. Луи Ламбер // Бальзак, О. Собрание сочинений в 24 т. Т.19. – М.: Издательство «Правда», 1960. – С. 208–316.

3. Бальзак Оноре. О художниках // Бальзак. Собрание сочинений в 24 томах. Т.24. – М.: Библиотека «ОГОНЕК»; Издательство «ПРАВДА», 1960. – С.17–31.

4. Бальзак Оноре. Поиски абсолюта // Бальзак. Собрание сочинений в 24 томах. – М.: Библиотека «ОГОНЕК»; Издательство «ПРАВДА», 1960. Т.20. – С.5–189.

5. Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. – М.: Издательство «Наука», 1977. – 608 с.

6. Ван Гог. Письма. – Л.– М.: Искусство, 1966.

7. Виндельбанд, В. Прелюдии / Пер. с нем. и вступ. статья С. Франка. – М.: «Гиперборея», «Кучково поле», 2007. – 400 с. Серия «КАНОН ФИЛОСОФИИ».

8. Гегель Г. В. Ф. Энциклопедия философских наук. Т.3. Философия духа. – М.: Мысль, 1977. – 471 с. (АН СССР, Ин-т философии. Филос. Наследие).

9. Гоген П. Ноа Ноа / Пер. с фр. Н. Рыковой, Л. Ефимова. – СПб.: Издательский Дом «Азбука-классика», 2007. – 256 с.

10. Грифцов Б. Как работал Бальзак. – М.: Советский писатель, 1937. – 157 с.

11. Гумилёв Н. Г. Два салона. – Весы, 1908, май.

12. Дюхтинг Хайо. Василий Кандинский: Революция в живописи. – М.: Издательство АРТ-РОДНИК, 2007. – 96 с.

13. Кандинский В. В. О духовном в искусстве. – М.: Архимед, 1992. – 108 с.

14. Кандинский В. В. Текст художника. Ступени / Кандинский В. В. Точка и линия на плоскости. – СПб.: Азбука-классика, 2006. – 240 с.

15. Кашен, Франсуаза. Гоген / Ф. Кашен; Пер с франц. З. Федотова. – М.: ООО «Издательство Астрель»; ООО «Издательство АСТ», 2003. – 196 с.: ил.

16. Лебедев Е. Н. Ломоносов. – М.: Мол. Гвардия, 1990. – 602[6] с., ил. – (Жизнь замечательных людей. Серия биогр. Вып. 705).

17. Ломоносов М. В. Письмо Шувалову И. И., 4 января 1753 г. // Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 10. – С.475.

18. Ломоносов, М. В. Письмо Шувалову И. И., 31 мая 1753 г. // Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 10. – С.481–482.

19. Лосев А. Ф. «Мне было 19 лет…». Дневники. Письма. Проза / Сост., предисл., комм. А. А. Тахо-Годи. – М.: Русские словари, 1997. – 352 с.

20. Львович-Кострица А. И. Михаил Ломоносов. Его жизнь, научная, литературная и общественная деятельность // Ломоносов. Грибоедов. Сеньковский. Герцен.: Биогр. повествования. – Челябинск «Урал», 1997. – 576 с. – (Биографическая библиотека Флорентия Павленкова; Т.22).

21. Маковский С. Страницы художественной критики. – СПб., 1913.

22. Материалы для истории императорской Академии наук. – СПб., 1885, т.2.

23. Павлова Г. Е., Фёдоров А. С. Михаил Васильевич Ломоносов (1711–1765). – М.: Наука, 1986. – 465 с., ил. – (Научно-биографическая литература).

24. Пекарский П. История императорской Академии наук в Петербурге. Т.2. – СПб., 1873.

25. Письма В. В. Кандинского к А. И. Чупрову / Публикация С. В. Шумихина. – Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1981. – Л., 1983.

26. Платон. Диалоги. Книга первая // Платон; [пер. с древнегреч. М. С. Соловьёва, Я. М. Боровского, А. В. Болдырева, В. С. Соловьёва, С. П. Маркиша, С. А. Ошерова, Т. В. Васильевой, С. К. Апта, А. Н. Егунова, С. А. Ананьина, Н. Н. Томасова; вступ. ст. к 1–2 тт.¸ ст. к диалогам, помещённые в коммент., А. Ф. Лосева; примеч. к диалогам и указ. Сост. А. А. Тахо-Годи]. – М.: Эксмо, 2008. – 1232 с. – (Антология мысли).

27. Поль Гоген. Взгляд из России. Альбом-каталог. – М.: Издательство «Советский художник», 1990. – 368 с.

28. Пушкин А. С. Собрание сочинений в 10 томах. Т.VII. – М.: Издательство АН СССР. – 1958.

29. Реизов Б. Г. Бальзак. – Л.: Издательство ЛГУ, 1946.

30. Сарабьянов Д. В. Кандинский и русский символизм // Серия литературы и языка. Том 53 – № 4, 1994.

31. Сиприо, Пьер. Бальзак без маски / Пер. с фр. Е. А. Сергеевой; Вступ. статья А. П. Левандовского. – М.: Мол. Гвардия, 2003. – 503 с.: ил. – (Жизнь замечательных людей: Сер. Биогр.; Вып. 840).

32. Соловьёв В. С. Понятие о Боге (В защиту философии Спинозы) // Вопросы философии и психологии. Кн.38, 1897. – С.383–414.

33. Спиноза, Бенедикт. Избранные произведения. Т.2. – М., 1957.

34. Спиноза, Бенедикт. Трактат об усовершенствовании разума и о пути, которым лучше всего направляться к истинному познанию вещей // Спиноза Б. Сочинения. – Калининград: ОАО «Янтар. Сказ», 2005. – 432 с. – С.134.

35. Сюрвиль Л. Бальзак, его жизнь и произведения по его переписке // Бальзак в воспоминаниях современников. – М.: «Художественная литература», 1986. – С.22–101.

36. Фишер, К. История новой философии: Бенедикт Спиноза: [пер. с нем.] / К. Фишер. – М.: АСТ: Транзиткнига, 2005. – 557,[3] с. – (Philosophy).

37. Цвейг С. Бальзак / Пер. с нем. Александра Голембы; Под ред. Е. Закс. – М.: Издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия», 1961. 496 с. – («Жизнь замечательных людей». Серия Биогр.; Вып. 6(320)).

1Гегель Г. В. Ф. Энциклопедия философских наук. Т.3. – С.82.

2Там же, С.77.

3Платон. Диалоги. Книга первая. – С.687.

4Спиноза Бенедикт. Трактат об усовершенствовании разума // Спиноза Б. Сочинения. – Калининград, 2005. – С.133-134.

5См.: Спиноза Б. Трактаты. – М., 1998. – С.417.

6Виндельбанд В. Прелюдии. – М., 2007. – С.83.

7Там же.– С.102.

8Фишер К. История новой философии: Бенедикт Спиноза. – М., 2005. – С.42–43.

9Там же. – С.49–52

10Фишер К. Указ.соч.– С.52.

11Там же. – С.54–55

12Там же. – С.54.

13Там же.– С.107.

14Там же.

15Спиноза Бенедикт. Избранные произведения. – М., 1957. Т.2. – С.563–564

16Там же. – С.565.

17Фишер К. Указ.соч. – С.96–97.

18Там же.– С.99.

19Соловьёв В. С. Понятие о Боге // Вопросы философии и психологии, 1897. Кн.38– С.414.

20Лебедев Е. Н. Ломоносов. – М., 1990.

21Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. – М., 1977. – С.30.

22Лебедев Е. Н. Указ.соч. – С.21.

23Ломоносов, М. В.Письмо Шувалову И. И., 31 мая 1753 г. // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. – С.481–482.

24«Спасскими школами» во времена Ломоносова в просторечии звалась Славяно-греко-латинская академия, которая помещалась в Заиконоспасском монастыре. В академии обучались будущие служители православной церкви, а также осуществлялась подготовка чиновников для государственных учреждений. В то время – это было одно из лучших высших духовных учебных заведений Москвы.

25Павлова Г. Е., Фёдоров А. С. Михаил Васильевич Ломоносов. – М., 1988. – С.44.

26Пекарский П. История имп. Академии наук в Петербурге. – СПб., 1873. Т.2. – С.278.

27Обшевни – розвальни, широкие сани, обшитые лубом (Словарь В. Даля).

28Из академической биографии М. В. Ломоносова (1784). – Цит. по: Львович-Кострица А. И. Михаил Ломоносов. – Челябинск, 1997. – С.18–19.

29Материалы для истории имп. Академии наук. – СПб., 1885. Т.2. – С.7.

30Павлова Г. Е., Федоров А. С. Указ.соч. – С.61.

31Вольф лично знал Лейбница и состоял с ним в переписке.

32Цит. по: Львович-Кострица А. И. Указ. соч. – С.39.

33Там же. – С.39–40.

34Там же.– С.40–41.

35Ломоносов М. В.Письмо Шувалову И. И., 4 января 1753 г. // Ломоносов М. В. ПСС. Т. 10. – С.475.

36Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т.VII. – C.285–286.

37Эвелина Ганская – «прекрасная незнакомка», с которой Бальзак долгие годы вёл анонимную переписку, перешедшую впоследствии в не менее продолжительное ухаживание. Переписка Бальзака с Ганской началась в 1833 году и только в 1850 завершилась свадьбой, когда Бальзак был уже смертельно болен.

38Грифцов Б. Как работал Бальзак. – М., 1937. – 103 с.

39Реизов Б. Г. Бальзак. – Л., 1946. – С.5.

40Цвейг С. Бальзак. – М., 1960 – С.167.

41Сиприо П. Бальзак без маски. – М., 2003. – С.498.

42Цвейг С. Указ. соч. – С.164.

43Там же. – С.150.

44Цит. по: Сюрвиль Л. Бальзак, его жизнь и произведения по его переписке // Бальзак в воспоминаниях современников. – М., 1986. – С.50.

45Там же. – С.51.

46Там же. – С.53–54.

47Слова из траурной речи Виктора Гюго на похоронах Оноре де Бальзака.

48Цвейг С. Указ. соч. – С.473.

49Сиприо П. Указ. соч. – С.496.

50Там же. – С.64.

51Бальзак О. О художниках // Бальзак. Собр. соч. Т.24. – М., 1960. – С.26.

52Там же. – С.27.

53Бальзак. Иисус Христос во Фландрии // Бальзак. Т.19. М., 1960.– С.27-37.

54Цвейг С. Указ.соч. – С.52.

55Там же. – С.135.

56Там же. – С.183.

57Там же. – С.185.

58Сюрвиль Л. Указ. соч. – С.100–101.

59Бальзак. Луи Ламбер // Бальзак. Собр. соч. Т.19. – С.208–316.

60Бальзак. Поиски абсолюта // Бальзак. Собр. соч. Т.20. – С.5–189.

 

61Гегель Г. В. Ф. Указ. соч. – С.387.

62Гоген П. Ноа Ноа. – СПб., 2007. – 247 с.

63Цит. по: Кашен Франсуаза. Гоген. – М., 2003. – С.186.

64Ван Гог. Письма. – Л.– М., 1966. – С.581.

65Гумилёв Н. Г. Два салона. – Весы, 1908, май. – С.103.

66Маковский С. Страницы художественной критики. – СПб., 1913.

67Там же. – С.178–179.

68См.: Поль Гоген. Взгляд из России. Альбом-каталог. – М., 1990. – С.69.

69Там же.

70Кандинский В. В. Текст художника. – С.58.

71Там же. – С.59.

72Кандинский В. В. – цит. по: Сарабьянов Д. В. Кандинский и русский символизм // Серия литературы и языка. Том 53, № 4, 1994. – С.18.

73Кандинский В. В. Текст художника. – С.42.

74Там же. – С.31.

75Там же. – С.36–37.

76Дюхтинг Хайо. Василий Кандинский. – М., 2007. – С.88.

77Письма В. В. Кандинского к А. И. Чупрову // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1981. – Л., 1983.

78Кандинский В. В. Текст художника. – С.5.

79Там же. – С.49–50.

80Там же. – С.494.

81Для своей бессмертной «Композиция VII» (1913) В. В. Кандинский предварительно подготовил более 30-ти эскизов, выполненных маслом и акварелью, а саму идею этой картины художник вынашивал около двух лет.

82Нелишним здесь будет вспомнить, что российские оппоненты художника, ещё в бытность Кандинского в Москве, называли его картины «изуродованным спиритизмом» (Н. Пунин). Верно будет сказано, что оппоненты и критики гениев всегда и везде оказываются единодушно-недальновидны.

83Кандинский В. В. Текст художника. – С.52–52.

84Лосев А. Ф. «Мне было 19 лет…». – М., 1997. – С. 18.

 

//

//