Аннотация. В статье предпринимается попытка представить парный историко-философский и психологический портрет Е.Н. Трубецкого и М.К. Морозовой, продемонстрировать значение и преломление идейного наследия В.С. Соловьева как одного из факторов в процессе развития их отношений. Также на основе анализа их переписки и совместной деятельности в рамках религиозно-философской группы «Путь» ставится задача продемонстрировать значение их персональных отношений как существенного фактора генерации философских идей, развития философской культуры и реализации социально-культурных проектов в России в начале XX в.

Ключевые слова: Е.Н. Трубецкой, М.К. Морозова, В.С. Соловьев, русский религиозный ренессанс, философия политики, религиозно-философская группа «Путь».

«Любовная дружба» Евгения Трубецкого и Маргариты Морозовой, история которой нам известна благодаря их сохранившейся переписке (к сожалению, до сих пор не опубликованной в полном объеме), является одним из наиболее примечательных фактов – а также факторов – русской культуры Серебряного века. С историко-философской точки зрения она представляет интерес как минимум в нескольких отношениях: во-первых, как неотъемлемая часть и одновременно важнейшая движущая сила того духовно-культурного движения, которое именуется русским религиозно-философским ренессансом[1]; во-вторых, как интереснейшая попытка претворить идеи религиозно-философского ренессанса, и, прежде всего, его вдохновителя В.С. Соловьева, в личную жизнь и любовные взаимоотношения мужчины и женщины; наконец, как инспирированный их общением творческий диалог, в процессе которого зарождались, писались, дискутировались и в результате появлялись на свет философские произведения Трубецкого.

Евгений Николаевич Трубецкой (1963-1920) был отпрыском знаменитого княжеского рода, в эпоху развития российского капитализма оказавшегося, подобно многим другим аристократическим семьям, в оскудении, так что семье пришлось даже продать родовое имение Ахтырку, где прошли детские годы Евгения и его старшего брата Сергея. Золотой век русского дворянства, когда жизнь была непрерывным праздником с псовыми охотами, балами, веселыми представлениями в усадебном театре и досужими литературными и философическими экзерсисами — навсегда остался в прошлом. Братья-княжата, словно простые разночинцы, вынуждены были всерьез задумываться о хлебе насущном и осваивать профессию, что привело их в Московский университет. Обладавший более деятельной натурой Сергей Трубецкой становится в 1905 г. первым свободно избранным ректором, однако умирает в том же неспокойном году от кровоизлияния в мозг. Академическая карьера Евгения развивалась не столь стремительно: два десятилетия ушло на преподавание в Ярославле и Киеве, и лишь в 1906 г. он получает кафедру в Alma Mater, откуда через пять лет был вынужден уйти в знак протеста против нарушения правительством принципов университетской автономии, утверждению которых посвятил свои последние силы его старший брат. Яркий словесный портрет Евгения оставил в своих воспоминаниях его младший брат Григорий Трубецкой: «У Жени была какая-то своя особая простота — дар Божий. Он был похож на огромную неотесанную глыбу гранита. Он и в обществе сидел всегда так, как если бы кругом никого не было. Он был немножко первобытным человеком. Никакие впечатления и мысли никогда не были скрыты у него. Один или в обществе, он продолжал жить поглощавшей его мыслью, и на лице его слишком ясно написана бывала скука, если общество, в котором он находился, не отвечало его интересам... Трудно было представить себе более цельного непосредственного человека, с счастливой ясной и чистой душой» [11, с.14].

В русском религиозно-философском ренессансе Евгению Трубецкому принадлежала особенная роль: прежде всего, он был одним из немногих ближайших друзей провозвестника этого идейного движения В.С. Соловьева, – которому даже умереть довелось не где-нибудь, а в принадлежавшей Трубецким усадьбе Узкое, – и выступал продолжателем соловьевской миссии; он был наиболее активно вовлечен в общественно-политическую деятельность, пытаясь тем самым проводить в жизнь религиозно-философские социальные идеалы; наконец, эксклюзивность его отношений с Маргаритой Кирилловной Морозовой (1873-1958) способствовала концентрации меценатских инициатив последней на поддержке крупных проектов, фактически обеспечивших некую институционализацию религиозно-философского ренессанса. В истории русской культуры Серебряного века этой необыкновенной женщине принадлежит исключительная роль. Вдова крупного московского промышленника Михаила Морозова, она была одной из богатейших — не только в материальном, но пожалуй и в духовном отношении — женщин России. Вот как запечатлел ее образ Андрей Белый в своей книге воспоминаний «Начало века»: «У нее были изумительные глаза, с отблеском то сапфира, то изумруда; в свою белую тальму, бывало, закутается, привалится к дивану; и — слушает... Мы звали в шутку ее - «дамой с султаном»; огромного роста, она надевала огромную шляпу с огромным султаном; казалась тогда «великаншею»; если принять во внимание рост, тон «хозяйки салона», - то она могла устрашить с непривычки» [1, с.508].

Несмотря на неизбежные перипетии их отношений, «любовная дружба» Трубецкого и Морозовой интенсивно продолжалась с момента их знакомства в 1905 г. вплоть до вынужденного расставания в 1918 г. Вначале их сблизили общие интересы и круг чтения, который у Маргариты Кирилловны, как явствует из переписки, был отнюдь не «дамским» и включал в себя преимущественно литературу по философии, богословию, истории древней Церкви, русской религиозной мысли, и прежде всего – труды В.С. Соловьева. «Я прочла «Великий спор», – писала Морозова Трубецкому с немецкого курорта летом 1909 г., – очень хорошо… Все его основные мысли мне так знакомы из Ваших разговоров и статей и вообще так близки моей душе, что я уж к ним отношусь как к своим мыслям» [8, с.181]. В ответном письме Трубецкой вопрошал: «Почему ход мыслей о Соловьеве так сам собой отливается в письмо к Вам; потому что так связано с Вами все, что я думаю» [8, с.183].

Не будет преувеличением сказать, что вся история их отношений, получившая отражение в переписке, прошла под знаком Соловьева: это имя чаще остальных упоминается корреспондентами в самых разных контекстах, а обсуждение его идей нередко переходит в выяснение отношений, приобретающее форму полемики по поводу понимания и оценки учения основоположника метафизики всеединства. В свою очередь, эта переписка может быть прочитана как своеобразный комментарий к Соловьеву, идеи которого были подвергнуты испытанию жизнью в совместном опыте корреспондентов. Даже интимные чувства здесь находили выражение на языке этой философии: «Я переживаю в тебе реально образ всеединства!» – восторженно признавалась Морозова Трубецкому [9, с.196]; видя в себе воплощение вечной женственности, она стремилась разделить это начало со своим «бесценным другом»: «Твоей работе и тебе нужно – мое. Право, очень нужно! Не я, я не о себе говорю, а мое, das Ewig-Weibliche! Но и мне тоже твое нужно! Прав Соловьев, что только оба начала в соединении дают цельного человека» [9, с.191]. Именно такой цельности Морозова и Трубецкой пытались достичь, вдохновляясь идеями Соловьева, а недопонимание между ними принимало форму конфликта интерпретаций его философии.

Исключительно глубоким и неослабевающим оказалось чувство, вспыхнувшее между этими уже не слишком молодыми людьми (в год их знакомства Евгению Николаевичу пошел пятый десяток, а Маргарите Кирилловне – четвертый). Проходили годы, а сила страсти и степень восторгов, судя по письмам, сохранялись на неизменном уровне. «Все существо мое переполнено тобой, мой драгоценный друг, – пишет Морозова в 1910 г., т.е. через пять лет после встречи. – Как нужно быть благодарной Богу, что Он мне посылает такие волшебные минуты, когда не веришь, что живешь на земле, когда реально, совсем реально чувствуешь, что летишь на небеса» [8, с.214]; Еще два года спустя: «Сегодня утром носилась везде, не могла остановиться, так радовалась ослепительному солнцу, пенью птиц, чудной зелени и вместе с такой нежной любовью думала о тебе!.. Так много, бесконечно много любви в душе и чувствую, так хочется, чтобы твоя душа почувствовала это, расцвела и улыбнулась!.. Ах, сколько красоты, сколько музыки и бесконечно чудесного в мире, и как сияет в нем твой солнечный, волшебный образ!» [3, с.468-469]. А вот признание Трубецкого через 10 лет после знакомства с Маргаритой Кирилловной: «Ты не можешь себе представить, как меня тянет к тебе: до боли тянет. Все подробности приезда припоминаются до мелочей и словно дразнят… Наконец, сосны Михайловского, официальная, притворно-равнодушная встреча на балконе с рукопожатием, медленный уход в заветную комнату… И только вдруг там мы одни, одни в целом мире вдвоем; и сразу все плотины прорваны!.. Сумасшествия; как будто мне опять 20-25 лет» [3, с.644]. Как и подобает влюбленным, у них были свои заветные места, свои условные знаки, своя тайнопись и конспирация, одним им известные ласковые имена, которыми они называли друг друга («Ангел», «Женичка», «Маргося», «Гармося»). Они шли на совершение поступков, весьма экстравагантных для людей в их положении. «Поняла ли ты, что я нарочно попался навстречу на Смоленском рынке, рассчитав время твоего отъезда, и что это должны были быть последние мои одной тебе понятные проводы?!» – вопрошал Трубецкой [8, с.179]; в свою очередь, Морозова, чтобы вновь увидеть любимого, хотя бы только издали, готова была на настоящие авантюры: «Остановлюсь в другой гостинице, возьму паспорт чей-нибудь» [3, с.562].

Однако их отношения не исчерпывались радостью, которая омрачалась для Трубецкого угрызениями совести женатого мужчины, которому его православные принципы не позволяли ни оставить жену, ни изменять ей; радость же Морозовой омрачалась тем, что Трубецкой в силу указанных причин не мог беззаветно отдаваться связывавшему их чувству. И постепенно одним из главных лейтмотивов в письмах Маргариты Кирилловны становится такая мольба: «Прекрасный мой друг! Волшебный мой ангел, желанный мой! Как я тебя люблю, как обожаю! Прошу тебя, услышь сейчас мое сердце, мою душу!.. Я хочу одну минутку, одну маленькую минутку радости, моей[2] радости в жизни!.. Я знаю, что за это все отдам и все вынесу! Тогда мне не страшна жизнь и все лишенья! Я знаю, что я зачерпну такой силы, такой радости, такого огня!» [8, с.205-206].  А Евгений Николаевич в ответ на эти крики души мог предложить любимой женщине лишь религиозно-моралистическое резонерство: «Не есть ли разговор об «одной минуте» самообман и иллюзия?.. Впрочем, ты уже мне говорила как-то, что «одну минуту» нельзя понимать буквально!» [8, с.207]; «Да, дорогая моя, надо действовать; а раз надо действовать, надо делать что должно, чего бы это ни стоило!.. Кого же, наконец, я люблю больше – тебя или Бога. Если я скажу, что тебя, ведь этим я произношу себе смертный приговор: тогда надо поставить крест надо мною и как над человеком и как над деятелем… О счастии говорить нечего… Ведь не счастие есть цель жизни» [8, с.206-207]. Свое видение допустимой формы и содержания отношений с Морозовой Трубецкой выразил в следующих словах: «Чувствую возможность светлой, хорошей и любовной дружбы с тобой в согласии с моей совестью и общим делом!» [8, с.218].

Не случайно, что Евгений Николаевич выразил свой идеал «любовной дружбы» с Маргаритой Кирилловной в виде робкой надежды-предположения; удержаться лишь в «дружеских» рамках их бурному чувству было невозможно, и оно неизбежно периодически прорывало моральные плотины, которые с поистине сизифовым усердием и постоянством возводил князь. Об этих имевших место «сумасшествиях» в их переписке есть косвенные, но вполне однозначные свидетельства: с одной стороны, в восторженных воспоминаниях Морозовой о «волшебных минутах… когда летишь на небеса», а с другой – в горьких раскаяниях Трубецкого о содеянном «грехе», в его беспокойствах о переживаниях «узнавшей обо всем» жены, многократных выражениях намерения победить и искупить грех путем длительной разлуки с любимой «Гармосей» или даже аскетическими подвигами в монастыре на Афоне… «Верочка все узнала сама, каким-то ясновидением, с такою точностью, что даже определила срок и прямо указала на прошлую весну, когда это произошло… Буду говеть перед Пасхой; и если тогда не принесу к алтарю твердого намерения исправиться, в чем грешен, то не будет мне это во спасение… Нужно спасти и твою и мою душу» [9, с.177]; «С этим камнем на совести ничего ни великого, ни святого, ни творческого не сделаешь… Вместе споткнулись, вместе и поднимемся… Нужно только побольше религиозности и веры – положить между нами меч, как сделал Зигфрид с Брунгильдой… Зачем же мы этой светлой и постоянной радостью будем жертвовать ради радости минутной, которая оставляет по себе такой долгий и такой невыносимо мучительный след» [9, с.207]; «Не совладал я на этот раз с волной восторга, которая меня унесла. Не совладал с чудным вечером, с одуряющим запахом сена, с невероятной красотою природы, а всего больше – с твоим очарованием! Ну что же, отчаиваться нечего, будем бодры и тверды, не будем падать духом и предаваться «ужасу» [9, с.208]. А в 1915 г. – в год десятилетия своих отношений с Маргаритой Кирилловной – Евгений Николаевич вынужден констатировать, что их обременяет «большая и уже давно накопившаяся тяжесть греха» [3, с.628].

Очевидно, что именно в этом пункте находится важнейший водораздел в отношении Трубецкого и Морозовой к жизни и любви, их переживании и глубинном понимании. Возникшее на этой почве недопонимание требовало от корреспондентов, ведущих свой диалог с использованием языка философии, артикулированной рефлексии и фундированной позиции, выражение которой не ограничивалось эпистолярным жанром и находило отражение непосредственно в философских произведениях князя, над которыми он работал в эти годы и которые, таким образом, могут рассматриваться как в прямом смысле слова философские эманации этой любви. Но прежде, чем обратиться к философско-теоретическому уровню, остановимся на некоторых психологических аспектах проблемы.

Как известно, после смерти мужа за Маргаритой Кирилловной ухаживали многие мужчины, в частности, известный историк и политический деятель П.Н. Милюков, который на некоторое время оказался в роли соперника Трубецкого. Ближайшая подруга и наперсница Морозовой Е. Полянская сравнила этих двух мужчин с героями известного романа И.А. Гончарова; в ответ Маргарита Кирилловна писала: «насчет Обломова и Штольца Вы правы и неправы. Житейски это так, Штольц мог бы мне многое дать, но никогда не мог бы дать того, что может дать он» [3, с.47].

Сравнение Трубецкого с Обломовым может показаться неожиданным и странным, ведь в отличие от этого литературного персонажа, князь отнюдь не валялся дни напролет на диване, а напротив, вел деятельную жизнь, активно работал: преподавал, писал книги, занимался наукой, политикой и журналистикой, а также немало путешествовал, в том числе и по зарубежным странам. Можно предположить, что подмеченная Полянской и признанная Морозовой «обломовщина» Евгения Николаевича касалась не его характера в целом, а свойственного ему поведения в определенных ситуациях, требующих решительности, – в частности, в отношениях с женщинами. В этом плане Морозовой не удалось добиться кардинальных изменений и спустя еще пять лет, по собственному признанию Трубецкого, она упрекала его в «гамлетовщине» [8, с.206], в пассивном бездействии. Примечательно, что буквально идентичная оценка была дана и потенциалу Евгения Николаевича в качестве политического деятеля. В конце 1905 г., после издания манифеста 17 октября и назначения графа С.Ю. Витте председателем правительства, Трубецкой получил приглашение на пост министра народного просвещения; однако в итоге назначение не состоялось, поскольку при более обстоятельном знакомстве князь произвел на графа впечатление человека непрактичного и нерешительного: «Совершенный Гамлет русской революции» [4, с.70].

Неожиданное подтверждение того, что в глубине души Евгения Николаевича действительно жил какой-то иррациональный страх, препятствовавший ему в нужных ситуациях действовать решительно и даже в полной мере проявлять свои чувства – в его письме Маргарите Кирилловне 26 июля 1912 г., где он пересказывает свой сон: «Милая моя, – войди на минуту в мою душу и пойми, как в ней все самые тебе дорогие чувства пришиблены и сдавлены. Вот вчера я видел необыкновенно яркий сон, который лучше всяких слов это изображает. Вижу я себя в Москве, стремлюсь к тебе обычной дорогой – не шагом, а бегом. Вот уже Поварская, вот и Арбатская площадь. Сердце радостно бьется, потому что я чувствую, что там на Знаменке ты живешь и уже спряталась за дверью, чтобы вдруг оттуда броситься на меня. А там восторги, поток чувств, поток слов, слезы радости. И уже сердце начинает болеть, я чувствую спазму оттого, что неудержимо бегу вперед. И вдруг, что-то болезненно-мучительное прожигает меня насквозь. Я слышу за собой грохот извощика на мостовой и всеми фибрами души чувствую, что это она. Не вижу ее, но ощущаю этот больной, измученный, лихорадочный взгляд опавших глаз… Я успеваю шмыгнуть во двор на Знаменке, рядом с тобой, прячусь за какой-то камень; но чувствую, что ничто меня не скроет: каким-то вторым зрением она меня видит сквозь камень… Дорогой друг, право, этот сон – вся моя теперешняя внутренняя жизнь. Душа рвется к тебе, бежит, – до боли в сердце: а вот, что я не еду к тебе, – это прятанье за камни» [3, с.476].  

То, что на ночном языке сновидений воспринималось самим Трубецким как малодушие, «прятанье за камни», при свете дня и при помощи доводов рассудка представлялось как непосильная задача распознания греха и борьбы с ним: «Тут возвышенное, дорогое и греховное перепутались и сплелись так, что нужны нечеловеческие усилия, чтобы понять, где начинается одно и где кончается другое!.. Трудно мне, потому что когда я тебя вижу, во мне поднимается страшная сила чувства… от внутреннего давления грудь готова лопнуть… Чтобы сохранить меня и наши отношения, недостаточно просто пожелать, чтобы не было греха; надо принять какие-нибудь действенные меры для обуздания себя… Мне нужна помощь Божия… Что если я поеду на Афон и проведу там в молитве часть лета!» [9, с.181-182].  Полагаясь лишь на «помощь Божию», Евгений Николаевич не только признается в собственном бессилии изменить сложившуюся ситуацию, но и Маргариту Кирилловну стремится подчинить той же логике благочестивого квиетизма, проповедуя ей духовную любовь, раскрывающуюся в совместном самоотречении и крестоношении: «вся наша задача теперь, предстоящая обоим – принять крест. И через крест мы с тобой не удалимся, а будем много, много ближе» [9, с.189].  

Причем, в соображениях Трубецкого на этот счет можно проследить колебания: временами он верит, что между ним и Морозовой возможна некая страстная, но безгрешная духовная любовь «в согласии с совестью и общим делом», что в их отношениях присутствует особая «святыня», которая приносит духовные озарения, вдохновляет на творческие достижения и свершения во благо общества. Такая модель заставляет вспомнить философию любви В.С. Соловьева, который рассматривал любовь мужчины и женщины как теургическую деятельность вселенского значения, приближающую к достижению совершенного бытия, но при этом настаивал на необходимости воздержания от половых отношений; демонстрацией того, к чему способно привести последовательное применение принципов соловьевской философии любви на практике, может служить, например, брачный союз Александра Блока и Любови Менделеевой. Однако Трубецкому с Морозовой не суждено было приблизиться к воплощению этого идеала и постепенно князь приходит к неутешительному выводу, что их любовь не может быть безгрешной: «Что мне делать и как мне бороться с этой могучей, нежной, страстной, но все же грешной любовью!.. А другие идут на Голгофу» [3, с.633].  

Однако Маргарита Кирилловна решительно на соглашалась принять проповедуемый Евгением Николаевичем квиетизм и предлагаемую им модель целомудренной «любовной дружбы». Сначала она не хотела признавать свои чувства и требуемые ими отношения греховными: «Ты меня глубоко огорчаешь своей неправильной оценкой наших отношений… Неужели они основаны только на эгоизме и грехе? Кто был твоим живым и настоящим помощником во всех твоих делах и мыслях? Кто жертвовал всем, чтобы двигать твое дело, чтобы окружать тебя, сближать со всеми душой? Кто раскрыл и дал всю ширину, глубину и красоту чувства, которых ты не имел, т.к. иначе не ушел бы от В.А.? Кто есть твоя истинная духовная половина?.. Где тут один грех, от чего тут искать спасенья, что я гублю? Неужели все это можно назвать злом, грехом, падением?» [9, с.179].  Но позднее Морозова открыто и бесстрашно признается: «Хотя моя любовь и мои желания грешны, я это знаю, но я знаю, что живя так, я больше в своей жизни сделаю добра» [9, с.196].   В то же время, «волшебные минуты» наедине с любимым, которых ей так не хватает, обладают в глазах Маргариты Кирилловны «святостью»: «Глубоко верю в святость и плодотворность этих минут для всего в жизни! Ты же совсем не то! Ты всегда думаешь, всегда рассуждаешь, никогда беззаветно не отдаешься, все наполовину!.. Если мы будем иметь минуты полного забвенья и беззаветности, жить всем существом, то только тогда мы и сохраним бодрость духа, а главное, свежесть, отзывчивость и чуткость души… Должны быть минуты единения, гармонии и слияния» [9, с.196].

И здесь нет противоречия: когда Морозова признается, что ее любовь грешна, она исходит из системы ценностей своего корреспондента; когда же она ведет речь о святости «минут единения и слияния», то выражает уже свое собственное убеждение, которое отличается от точки зрения Трубецкого. Если князь не может позволить себе сказать, что любит женщину больше, чем Бога, то для Маргариты Кирилловны такое противопоставление в принципе невозможно, ибо в ее понимании Бог и возлюбленный неотделимы: Бог говорит через любимого, а любовь ведет к познанию Бога: «Всегда через тебя Бог говорил со мной!» (9:210); «Что как не любовь к «нему» творит чудеса и раскрывает душу к Богу» (С. 469). Даже обетованное религией бессмертие Морозова готова принести в жертву за возможность быть с любимым: «Мне не нужно бессмертия, мне нужен только Женичка», – эти ее слова вспоминал впоследствии Трубецкой [3, с.569]. Для обоснования правоты своего мироощущения в полемике с князем Морозова привлекает в союзники В.С. Соловьева и использует понятия из его философии: «Ты уклоняешься и замыкаешься в «свое», а не идешь навстречу «вечно женственному» началу любви и творчества. Если бы это не касалось такого самого интимного, душевного в творчестве Соловьева и так близкого моей душе – я бы так не боялась!.. Если бы я не верила, что наша любовь нужна даже России, неужели бы с такой силой ее отстаивала!.. Не крест я отрицаю, а требую внимания к жизни и любви» [9, с.195].  

Апелляция Маргариты Кирилловны к идеям Соловьева не удивительна, ведь как уже отмечалось, ее общение с Евгением Николаевичем протекало буквально под знаком основоположника метафизики всеединства, обсуждение произведений которого способствовало их сближению в начальный период знакомства и оставалось важной частью содержания их общения на всем его протяжении, что и получило отражение в переписке; понятийный аппарат соловьевской философии Морозова не раз использовала для выражения своих мыслей, переживаний и самых интимных чувств. В свою очередь, Трубецкой в эти годы работает над фундаментальным исследованием «Миросозерцание В.С. Соловьева», которое в итоге стало главной книгой его жизни и было адресовано не в последнюю очередь лично Морозовой, которой автор признавался, что его работа «затрагивает смысл моих с тобой отношений». Ибо, как совершенно справедливо отмечает А.А. Носов, «реальность, стоящая за развиваемой Трубецким философией Эроса, была понятна только ей одной» [10, с.93].

По ходу обдумывания и написания тематических разделов данного труда Евгений Николаевич делился с Маргаритой Кирилловной своими мыслями по этому поводу и посылал ей для прочтения очередные готовые главы; однако, когда дело дошло до пятнадцатой и шестнадцатой глав, князь стал испытывать особое волнение: «Сегодня отослал мою 15 главу и жду с трепетом, как ты ее почувствуешь и переживешь; точно от этого все наше с тобою будущее зависит!» [9, с.186]; «Вчера окончил одну из самых ответственных моих глав – «Смысл любви»… Робею, как ты примешь мое, так ли?» [9, с.205]. Волнение это было не напрасным, поскольку в упомянутых главах Трубецкой подверг уничтожающей критике ключевые разделы философии Соловьева: учение о всемирной теократии и о смысле любви, причем под эту критику был подведен общий знаменатель: как резюмирует критик, «В учении о «смысле любви» повторяется ровно та же ошибка, как и в идее «всемирной теократии», – попытка включить преходящую, умирающую форму земной жизни в Царствие Божие, влить вино новое в мехи ветхие» [15, с.588]. Особенно резкой и даже эмоционально окрашенной вышла у Трубецкого критика философии любви Соловьева: «У него самое Царствие Божие есть некоторого рода увековеченный роман» [15, с.583]. В заключение, как соловьевскую концепцию теократии, так и философию любви Трубецкой заклеймил, квалифицировав в качестве утопии: «Учение Соловьева о половой любви есть утопия в буквальном смысле небывалого и невозможного» [15, с.587].

Можно с уверенностью утверждать, что шестнадцатая глава «Миросозерцания В.С. Соловьева» явилась не только попыткой Трубецкого расставить все точки над i в осмыслении непростой проблемы соловьевской философии Эроса, но также своеобразным ответом на претензии в свой адрес со стороны Морозовой, сложные отношения с которой и послужили в данном случае поводом для исследовательской рефлексии. «Сколько раз я говорил тебе, да и писал в своем «Соловьеве», что любовь не есть чувство: она больше этого» [3, с.546]; «Вся ценность любви – в мире ином! Но Боже мой, как это трудно! Какого подвига требует любовь; и какая ложь – любовь без подвига» [8, с.220]. Эти слова из переписки с Морозовой можно рассматривать в качестве квинтэссенции собственного учения Трубецкого о любви, выкристаллизовавшегося в мысленной полемике с Соловьевыми и его сторонницей в данном вопросе Маргаритой Кирилловной. Разумеется, она не могла разделить учения Соловьева в той части, где он утверждает необходимость полового целомудрия, однако сходилась с этим философом в главном – в сакрализации земной любви, в представлении о ней как о пути к достижению совершенного бытия; в свою очередь, именно в этом Трубецкой усматривал утопичность такого понимания любви, опираясь на разработку данного понятия в трудах П.И. Новгородцева.

Опасения Трубецкого оправдались – Морозова встретила эти тексты с негодованием, переходя от критики его теоретических построений к еще более резким нападкам на личность автора: «В моей душе все протестует против твоего мироощущения!.. Не умишку Новгородцева судить о великих бессмертных душах и умах. Все они были утопистами. И Соловьев тогда был велик и создал свое бессмертное, когда был утопистом. Когда любовь половая велика, когда она оправдана? Только когда она утопична (это твое выражение), а по-моему «чудесна» и «безумна» с житейской точки зрения… Я уверена, что не от того мир несчастен, что не несет креста, потому что я знаю, что он его несет, а потому, что мало в нем любви! А любовь одна творит чудеса и воскрешает здесь на земле…Уж очень ты закостенел в твоем справедливом христианстве и добродетели 48 лет. Пожалуй это непоправимо и безнадежно! Ты мне говоришь «приятные» вещи в каждом письме, «теплые слова»! Мне нужно или огненное или уж лучше ничего… Дрянь, негодный, не стоящий любви, но все равно целую. Пиши!» [3, с.467-468].

Несмотря на то, что Евгений Николаевич отнюдь не во всем оправдывал надежды Маргариты Кирилловны, она осознавала себя его незаменимой сподвижницей, верила в его особое духовное призвание и стремилась утвердить философа в этом убеждении. По мнению Морозовой, после смерти Александра III в России началась новая, настоящая жизнь, и теперь уже недостаточно лишь мыслить о жизни, а надо собственно жить, творить жизнь. В этой ситуации «человек, ставший до некоторой степени медиумом» может очень много сделать для духовного воскресенья России: «Этого дела и этой правды я от тебя жду» [9, с.202].  Трубецкой должен сделать то, что не сделали славянофилы и Соловьев [3, с.432]. «Ангел мой, взываю к тебе, молю тебя, услышь меня, поверь мне, что в данное время ты один есть и не мертвый, и не бездарный, и не путанный! Ты один можешь сказать живое слово, один можешь иметь значение и влияние, авторитет!.. Ты, ты, ты один. Молю тебя, утешь меня – не останавливайся, не унывай, не сомневайся ни в чем! Твоя жизнь полна смысла и прекрасна» [3, с.529].  

Считая своего возлюбленного самым выдающимся русским философом, преемником Владимира Соловьева, продолжателем его «вселенского дела», Морозова всеми силами стремилась предоставить ему самую высокую трибуну, сделать его лидером «христианской общественности» России. Поэтому Морозова оплачивала создание Конституционно-демократической партии, в центральный комитет которой вошел Трубецкой, финансировала «Московский еженедельник», который Трубецкой редактировал, религиозно-философское общество имени Владимира Соловьева, где он был одним из руководителей, а собрания проходили прямо в московском особняке Морозовой в районе Пречистенки. Но крупнейшим ее проектом стало религиозно-философское книгоиздательтство «Путь». Формально в редакционном комитете «Пути» Трубецкой обладал такими же правами, что и остальные члены-учредители (Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков, В.Ф. Эрн), однако в спорных ситуациях его мнение обычно оказывалось решающим, ведь именно ему неизменно отдавала предпочтение «хозяйа». Такие ситуации возникали не редко, поскольку князь был не чужд аристократического высокомерия и считал своих сотоварищей «пигмеями». Его высокую самооценку поддерживала Маргарита Кирилловна: «Я так горжусь тобой, — писала она князю в личном письме, — так радуюсь и вижу, как во всем и везде, сколько раз уже на моей памяти, ты умнее, благороднее, талантливее всех» [9, с.198].

Уверенность Маргариты Кирилловны в высокой миссии, предназначенной Евгению Николаевичу, была столь сильна, что он и сам не ставил это под сомнение, однако не считал себя достойным подобного духовного служения по причине недостаточной «чистоты сердца»: «Требуете от меня, чтобы я высоко над людьми поднял этот свет, который я вижу и чувствую! А я, – и вижу, и не могу в одно и то же время. У меня открывается рана Амфорты, вот и боль моя, и мука» [3, с.551]. Действительно, за профессорским сюртуком Евгения Николаевича всегда скрывалась натура лидера, общественного деятеля, политика, и не случайно обе свои диссертации [12, 13] он посвятил проблеме теократии, анализу роли христианства в политике и исторических форм его взаимодействия со светской властью; эта же проблематика находилась в центре его внимания и в двухтомном исследовании «Миросозерцание В.С. Соловьева». Революционные события 1904-1905 гг. пробудили у русской интеллигенции мечты о реализации самых дерзновенных проектов социального переустройства России; пришло время переходить от абстрактных размышлений о религиозно-общественном идеале к попыткам его реализации в современной жизни, в гущу которой врывается и Евгений Трубецкой. Он заседает в Думе и Государственном совете, основывает политические партии и злободневные периодические издания, сам активно и успешно выступает в роли публициста, на протяжении нескольких лет неутомимо публикуя острые редакционные статьи в «Московском еженедельнике».

Годы, посвященные изнурительной борьбе на общественно-политической передовой, не принесли желанных результатов, приведя только к усталости и разочарованию. В 1911 г. Трубецкой пишет статью с красноречивым названием «Над разбитым корытом», где констатирует «крушение русской революции, крушение русской конституции, крушение попыток создать «сильный и работоспособный центр», крушение всех попыток создать что-либо мало-мальски приличное и сносное в нашей государственной и общественной жизни». Но даже из негативного опыта можно извлечь полезный урок, и «Сиденье над разбитым корытом всегда предрасполагает к философским размышлениям» [5, с.63], – мудро заключает князь. Трубецкой не отказывается от своей программы христианского общественного действия, но приходит к мысли, что прямая социально-политическая работа и злободневная журналистика недостаточно эффективны. В результате принимается решение о закрытии «Московского еженедельника» и продолжении деятельности в принципиально ином формате – книгоиздательства религиозно-философской литературы, получившего название «Путь». «Чтобы оказывать глубокое духовное влияние, мысль должна очиститься и углубиться. Должны зародиться новые духовные силы... Публицистика, как я ее понимаю, должна питаться философией и углубленным религиозным пониманием! Стало быть, философия — первая задача, а публицистика вторая и даже третья» [8, с.216].  

Нет сомнения, что в этих словах из письма Морозовой Трубецкой выразил свое искреннее убеждение, однако необходимо отметить, что все же не в этом заключалась главная причина закрытия «Московского еженедельника», равно как и не в финансовых затруднениях, которыми Маргарита Кирилловна объясняла необходимость этого публично. Решение о закрытии «Московского еженедельника» действительно было вынужденным, но совсем другими обстоятельствами: к середине 1910 г. чувства между Трубецким и Морозовой стали «разгораться в огромный пожар», и чтобы его затушить, князь принял решение на всю зиму уехать за границу, воспринимая это как персональный «Афон», как крест или «жертву с обеих сторон, вполне сознательную и добровольную» [8, с.207].  Вынужденная согласиться на такую «жертву», Морозова указала на необходимость в связи с этим прекратить «Еженедельник» [8, с.210]. Действительно: продолжение его издания в отсутствие Трубецкого теряло смысл, ибо именно в ходе редакционной работы Евгений Николаевич каждую неделю подолгу пропадал в редакции, уединяясь там с Маргаритой Кирилловной для обсуждения очередного номера, что, в свою очередь, являлось предметом беспокойств для супруги князя Веры Александровны.

Оценивая уже в 1913 г. итоги деятельности книгоиздательства «Путь», Трубецкой выражал удовлетворение достижениями данного предприятия, признавая в этом не только заслугу учредительницы, но и неотъемлемый собственный вклад: «Все это время я занят исключительно «Путем» и ничем другим, т.е. в конце концов – тобою, потому что настоящая собирательница «Пути» – именно ты; а двигательница твоя – любовь ко мне… Все это ты собрала, и у тебя в твоем милом «Пути» собралось все, что есть теперь наиболее значительного в русской религиозной мысли» [3, с.561]. Однако Маргарита Кирилловна видела задачу гораздо более масштабной и выходящей далеко за рамки текущей деятельности, связанной с изданием книг и проведением заседаний религиозно-философского общества имени Владимира Соловьева. С ее точки зрения, продолжением дела великого философа должно было послужить не только и не столько теоретическое обсуждение его наследия и созвучных ему концепций, а прежде всего практическая реализация принадлежащей ему идеи «христианской политики».

Вступление России в первую мировую войну на первых порах способствовало подъему патриотических настроений в русском обществе, а в религиозно-философских кругах было воспринято как долгожданное начало реализации духовно-исторической миссии страны. На фоне этих, поистине апокалиптических переживаний, в августе 1914 г. Морозова писала Трубецкому: «Приближается момент особенно огромный! Я говорю о христианской политике, не знаю, как лучше выразить! Теперь нужна напряженная работа, нужно влиять, направлять мысль и чувство! Все сейчас в таком хаосе, все перевернулось в сознании, нужна будет огромная духовная работа. Ты лучше, чем кто другой, можешь ковать железо, пока горячо!.. Твой талант, твоя душа – все это очень, очень нужно было и всегда, а теперь как раз соответствующий твоему складу и направлению момент! Момент религиозный, момент сверхполитический, сверхнациональный, идеалистический! Нужно горячо, глаголом жечь сердца людей. Нужно давать удовлетворение смятению души, разрешать мятущуюся мысль! Намечать новый будущий, новый путь!» [3, с.587].

Многие русские философы встретили первую мировую войну с энтузиазмом, и в первые военные годы активно выступали на страницах прессы и с различных трибун с разъяснениями провиденциального значения войны и «мировой задачи России», путем к осуществлению которой она должна послужить [2]. Особое усердие в этом отношении проявили философы, группировавшиеся вокруг проектов, поддерживаемых Морозовой. Так, самым громким стало выступление В.Ф. Эрна на заседании Религиозно-философского общества памяти Владимира Соловьева в Москве, в котором оратор выводил немецкий милитаризм из немецкой философии и культуры: «Германское безумие проходит формы научные, методологические, философские и, наконец, срывается в милитаристическом буйстве» [16, с.317].

Словно откликаясь на призыв Морозовой, не остался в стороне от интеллектуального движения, посвященного осмыслению войны и Трубецкой, творческая деятельность которого вновь приобретает публицистическую заостренность. В ноябре-декабре 1914 князь вместе со своим учеником философом И.А. Ильиным совершает поездку по городам России, где выступает с публичными лекциями «Война и мировая задача России»; «Отечественная война и ее духовный смысл»; «Национальный вопрос, Константинополь и святая София» и т. п. В сборнике статей под названием «Смысл войны» (1914) Трубецкой видит положительное значение происходящего в прогрессе национального самосознания, ибо благодаря начавшейся войне русское общество вернулось к осознанию ценности природы, истории, культуры своей страны. Патриотический прилив национальной гордости отражается и на философском творчестве князя, пишущего во время войны книгу «Метафизические предположения познания. Опыт преодоления Канта и кантианства», задачу которой в письме Морозовой выражает так: «Теперь как раз момент, чтоб разоблачить всю эту безнадежную и бесплодную немецкую философию последнего времени!.. Нужно это иго сбросить с русской молодежи» [3, с.656]. Правда, «преодолевать» Канта пришлось по большей части при помощи кантианских же подходов[3]... Одновременно Трубецкой создает книгу, где наконец-то излагает собственную «положительную» философию: «Смысл жизни». На ее страницах он указывает, что видимость патриотического подъема не должна обманывать, когда «нет основной, религиозной скрепы, которая одна может сообщить народной жизни характер нерушимой целости» [14, с.210]. Таким образом, получается, что именно Трубецкому мы обязаны столь популярным ныне словосочетанием «духовные скрепы».

Февраль 1917 г. Морозова, как и большая часть русского общества, встретила с энтузиазмом, которым спешила поделиться с Трубецким: «Произошло много прекрасного, назад уже Россия не вернется. Но что впереди?.. В обновленной России Вы нужней, чем когда-либо! Вы должны будете отвоевать свободу духовной России и устанавливать и укреплять ее истинный духовный путь» [3, с.670-671]. И действительно, после революции Евгений Николаевич включается уже не в политическую, а в духовную деятельность и церковную работу. Сначала он избирается делегатом Всероссийского съезда духовенства и мирян («предсобора»), который по инициативе князя принимает воззвание к армии и флоту о необходимости продолжать войну, затем становится членом и заместителем председателя Всероссийского поместного собора 1917-1918 гг., принимая активное участие в подготовке соборных политических деклараций по вопросу об отношениях Церкви с государством, смысл которых сводился к тому, что «в условиях русского быта невозможно полное отделение Церкви. Церковь должна быть в союзе с государством, сохраняя независимость во внутренней жизни и самоопределение» [5, с.27].

Последнее сохранившееся письмо Трубецкого Морозовой датировано августом 1918 г. и написано накануне отъезда князя из Москвы; во время гражданской войны он примкнул к лагерю белых и вместе с осколками деникинской армии в 1920 г. оказался в Новороссийске, где умер от тифа и, таким образом, не покинул родной земли. Истории его «любовной дружбы» с Маргаритой Морозовой мы обязаны не только существованием такого шедевра эпистолярного жанра в русской культуре, как их переписка. Их мучительная, едва утоляемая любовная страсть не осталась совсем бесплодной: детищем ее сублимации стало не только книгоиздательство «Путь», но в значительной степени и весь религиозно-философский ренессанс, который в противном случае, не обладая столь мощной организационно-материальной поддержкой, имел бы куда более скромный масштаб и возможно, что остался бы явлением достаточно маргинальным. По словам историка В.И. Кейдана, «здесь мы видим редкий пример того, как драма «незаконной любви» была превращена в источник творчества, на протяжении многих лет питавший своей энергией целое религиозно-философское и общественное движение, большинство участников которого вряд ли до конца это понимало... Любовь эта выросла в созданной ее энергией питательной среде, где накануне революции возникло едва ли не самое «беспочвенное» явление начала XX века – «русское религиозное возрождение»» [6, с.36-37].

Список литературы

1. Андрей Белый. Начало века. М., 1990.
2. Ванчугов В.В. Философствование в условиях немирного времени: постижение смысла «второй отечественной войны» // История философии. №19. С. 232-245.
3. Взыскующие града. Хроника частной жизни русских религиозных философов в письмах и дневниках / Сост. В.И. Кейдан. М., 1997.
4. Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 3. М., 1960.
5. Голлербах Е.Н. К незримому граду: Религиозно-философская группа «Путь» (1910-1919) в поисках новой русской идентичности / Под общ. ред. М.А. Колерова. СПб., 2000.
6. Кейдан В.И. На путях к граду земному // Взыскующие града. Хроника частной жизни русских религиозных философов в письмах и дневниках / Сост. В.И. Кейдан. М., 1997.
7. Круглов А.Н. Философия Канта в исследовании кн. Е.Н. Трубецкого / В кн.: Евгений Николаевич Трубецкой / Под ред. С.М. Половинкина, Т.Г. Щедриной. М.: Политическая энциклопедия, 2014.
8. «Наша любовь нужна России...» Переписка Е.Н. Трубецкого и М.К. Морозовой / Публикация А.А. Носова // Новый мир. 1993. № 9.
9. «Наша любовь нужна России...» Переписка Е.Н. Трубецкого и М.К. Морозовой / Публикация А.А. Носова // Новый мир. 1993. № 10.
10. Носов А.А. История и судьба «Миросозерцания Вл. С. Соловьева» / В кн.: Евгений Николаевич Трубецкой / Под ред. С.М. Половинкина, Т.Г. Щедриной. М.: Политическая энциклопедия, 2014.
11. Половинкин С.М. Кн. Е.Н. Трубецкой. Жизненный и творческий путь. М., 2010.
12. Трубецкой Е.Н. Религиозно-общественный идеал западного христианства в V в. Ч. 1: Миросозерцание Блаж. Августина. М., 1892.
13. Трубецкой Е.Н. Религиозно-общественный идеал западного христианства в XI в. Ч. 2: Идея Царства Божия в творениях Григория VII и публицистов его времени. Киев, 1897.
14. Трубецкой Е.Н. Смысл жизни. М., 1994.
15. Трубецкой Е.Н. Миросозерцание В. С. Соловьева. Т.1. М., 1995.
16. Эрн В.Ф. От Канта к Круппу / Эрн В.Ф. Сочинения. М., 1991.
17. Nicolas Zernov. The Russian Religios Renaissance of XX Century. London, 1963. 

[1] Термин, впервые введенный Н.М. Зерновым [см.: 17].

[2] Здесь и далее все выделения в тексте принадлежат М.К. Морозовой и Е.Н. Трубецкому.

[3] По заключению А.Н. Круглова, «Слабость исследования Трубецкого и его задачи преодоления Канта состоит в том, что провозгласив имманентный анализ «исторического Канта», его автор фактически борется с неокантианским Кантом и с самими неокантианцами… В результате борьба Трубецкого нередко ведется, говоря словами Канта, с собственной тенью». [см.:7, с.304].

Источник: Черняев А. В. «Я переживаю в тебе реально образ всеединства»: Рецепция философии любви В. С. Соловьева в «любовной дружбе» М. Н. Морозовой и Е. Н. Трубецкого  //  Философская школа. – № 6. – 2018.  – С. 74–84. DOI.: 10.24411/2541-7673-2018-10644