Аннотация. В настоящем книжном обзоре представлены рецензии на несколько философских изданий, вышедших из печати в 2017 году. Монография А.К. Мамедова «Эпистемология социального познания» посвящена анализу теорий познания от Аристотеля и Гераклита до выдающихся философов XX века, таких как В. Виндельбанд, Г. Риккерт, К. Поппер и др. Автор не обходит вниманием и современные информационно-технологические парадигмы познания, обесценивающие социальное знание, и ставящие под сомнение субъекта познания. В свою очередь, В. И. Полищук, яркий философ из Сибири, в своей книге «Москва-Сибирь» представляет своеобразный творческий отчет о незабываемых встречах с известными отечественными философами уже ушедшего XX века: Э.В. Ильенковым, В.С. Швыревым, Н.Н. Трубниковым, Г.С. Батищевым и М.К. Мамардашвили. Монография К.В. Ворожихиной «Лев Шестов и его французские последователи» раскрывает интеллектуальное богатство Шестова, размещая  этого мыслителя в пространстве интеллектуальной жизни Франции. Таким образом, читатель получает двойную оптику: он входит в умственный строй русского философа, но одновременно получает оценки творчества Шестова в работах французских интеллектуалов. В монографии И.М. Угрина «Российская государственность и имперская парадигма: философский анализ» рассматривается имперская парадигма общественного устройства и определяется её связь с массовыми идеологиями либерализма, национализма и социализма.

Ключевые слова: эпистемология, социальное познание, Э.В. Ильенков, В.С. Швырев, Н.Н. Трубников, Г.С. Батищев, М.К. Мамардашвили, Лев Шестов, имперская парадигма, массовые идеологии.

Распознавание истины

Мамедов А.К. Эпистемология социального познания: Монография. М.: «Канон+», 2017, 224 с.

Феномен социального все чаще привлекает внимание философов. Исследователи сравнивают формы совместной жизни у животных и у человека. Все чаще говорят о кризисе социальности. Освобожденные от тотальной власти инстинкта, люди, одухотворенные сознанием, не могут создать приемлемую форму социальной организации. Все явственнее проступает абсурдность коллективных форм жизни: диктаторство, нелепость  установленных правил, эскапизм и деструктивность человеческого поведения. Все это обязывает к размышлениям об основах социального познания.

Как отмечает А.К. Мамедов, экспансия информационного общества парадоксальным образом обесценивает социальное знание, ставя под сомнение субъекта познания. Анонимное знание демонстрирует расхожесть информационных массивов, но скрадывает сам механизм распознавание истины. Вопросы методологии социальной мысли вновь и вновь выносят на поверхность общественного сознания новые проблемы и модели социального устройства.

Книга А.К. Мамедова содержит ценный материал. Но жанр ее остается трудно угадываемым. Порой кажется, что она адресована читателям, не имеющим должной гуманитарной подготовки. Вопросы противостояния науки и религии излагаются в монографии в форме популяризаторской лекции. Проводится мысль о том, что на определенном историческом отрезке времени наука может потерпеть крах. Это относится, например, к античной науке. Но о каком крахе, собственно идет речь? Возможно, о скептицизме. Но разве это крах? Философское направление, выдвигающее сомнение в качестве принципа мышления, особенно сомнение в надежности истины. И в то же время утверждается  несомненная полезность ошибочных теорий (теплород, флогистон). Они,  по крайней мере, полагает автор, сыграли свою провокативную роль. Ну, не слишком ли все просто? Современные историки науки утверждают, что некоторые идеи Аристотеля надолго задержали развитие европейской науки. Почему же оправдывается заблуждение, когда наука предстает как ровный линейный процесс? Зато акцентируется противостояние науки и религии. Этому процессу  придается неоправданно сильная роль.

Наука, как и философия, не может существовать иначе как через этапы разочарований и критических оценок полученных результатов. Недоумение  выражает А.К. Мамедов: почему разум уже давным-давно не открыл универсум всех истин? Почему он позволил человечеству забавляться в объятьях самых разнообразных заблуждений? Разве неясно, что наука в процессе распознавания истины сама открывает органично присущие ей изъяны? Нет ничего скандального в том, что рационализм обвинялся и  обвиняется в неспособности отразить истинный ход «живой» человеческой истории.

А вот суждение А.К. Мамедова о том, что надо еще раз проанализировать накопленное знание, найти ошибки в становлении знания, оспорить трудно. Автор справедливо отмечает, что мировоззрение Аристотеля само является результатом и итогом двухвекового развития древнегреческой мысли. Совсем неожиданно выглядит суждение А.К. Мамедова о том, что философскую систему Аристотеля создавал весь древнегреческий народ. И это, несмотря, на давно отточенную мысль: «Толпа не создает философию».

Разумеется, в монографии содержится немало ценных  обобщений. Отмечается, в частности, что родоначальником нового способа объяснения природных явлений был Фалес. Суть его философии сводилась, как показывает автор, к тому, что бы ответить на вопрос «Из чего состоят все вещи?».  Начиная с этого суждения, А.К. Мамедов хорошо показывает противостояние разных объяснений мира в древнегреческом сознании. Вот, скажем, постановка вопроса Гераклита – «Как существуют все вещи?» Он поставил совершенно новый вопрос о сущем, в котором на первый план выводится не сама материя вещей, а способ ее существования.

Вероятно, автору монографии следовало сразу объяснить различие обыденного,  житейского сознания и сознания научного. Наука, собственно, и призвана показать несходство этих типов мышления. Здравый смысл склонен воспринимать вещи и процессы в их простоте и непротиворечивости. Но Гераклит настаивает на единстве противоречий, которые свойственны вещам и процессам. Вообще многие историки философии считают Гераклита мудрым философом. Русские философы, например, Н.О. Гершензон, предумышленно отказывается от примитивного толкования гераклитовых идей. Но А.К. Мамедову Гераклит не нравится. Он полагает, что его учение состоит из набора красивых изречений, которые не сопровождаются никакой строгой рефлексией.

По мнению А.К. Мамедова, Ксенофан основал первую теорию познания. Именно у него происходит первоначальное осознание ее основного предмета и постановка ее основных проблем. Изложение основных идей античной науки, представленное в книге, заслуживает признания. Он справедливо указывает на то, что после Сократа именно вопрос о сущности  вещей стал основным в философии. А.К. Мамедов пишет: «Для чувственного познания существуют только единичные – только «вот эти» - вещи и события, в то время как наш ум (и это впервые заметил Сократ) оперирует не чувственными впечатлениями, а знаниями об общем – не о вот этих, а о «вот таких», «вот такого рода» вещах и событиях, - то есть о вещах и событиях некоторого рода вообще».

Хорошо изложена в монографии система наук Аристотеля. В процессе становления методологии познания возникает вывод о рациональности развития науки вообще. Отталкиваясь от этого вывода, А.К. Мамедов во второй главе разбирает проблему субъекта, объекта и метода социального познания. Эти темы возникают в рамках «позитивной философии».  Ее разработал О. Конт. Он одновременно явился и основателем  современной науки об обществе. Конт впервые, как показывает автор монографии, призвал науку к разрыву с социально-философской традицией. Он предложил философски обоснованную научную программу создания новой формы этой науки.

Доказательно представлены в монографии принципы классификации наук у О. Конта. Его система носит линейный характер и представляет все «позитивное знание», накопленное человечеством,  в виде цепочки. Описывая иерархию наук, О. Конт обратил внимание не только на логические,  но и на исторические свидетельства  в ее пользу. В чем же состоит суть позитивного метода, предложенного Контом? Четкого ответа  сам Конт не предложил. Критика контовской системы дана А.К. Мамедовым  развернуто.

Наука о материальных вещах основана Фалесом. А.К. Мамедов проводит демаркацию не только между материализмом и идеализмом. Насущным представляется также деление на физику и биологию. Таким образом, оказывается, что и к живым объектам можно подходить с двумя разными точками зрения  и, следовательно, с двумя разными методами их познания – методом, характерным для физики как науки о неживых вещах,  и методом характерным именно для самой биологии. Лишь примерно с Р. Декарта складывается взгляд на природу как на чисто физическую. Но в биологии к вопросу «почему?» добавляются еще и вопросы «зачем?» и «для чего?». Без постановки этих вопросов, как показывает А.К. Мамедов, биология развиваться не может.

Следующее деление, которое проводит А.К. Мамедов, биология и социология. Г. Спенсер обращается уже к аналогии между обществом и живым организмом. При  этом до собственно гуманитарного  подхода дело в его социологии не доходит. Г. Спенсер, как хорошо показывает А.К. Мамедов,  превращает свою социологию именно в социальную физику. Человек и общество могут и должны  изучаться с применением всех подходов и методов как физических, так и биологических наук. Но специфика человека и общества  для познания такими методами не подходит.

Когда мы переходим от изучения естественных наук к социальным,   бросается в глаза множественность  теорий и методов социального познания. Мы видим, что социальная иллюзия сопровождает всю историю человеческого общества. Это не удивительно, поскольку обществен­ная практика людей направляется не инстинктом, закрепленной биологиче­ской программой. Человечество осваивает разные формы социальности мето­дом проб и ошибок. При этом в размышлениях о счастье людей постоянно увя­зает в грозных утопиях и насильственных режимах. Не зря английский фило­соф Карл Поппер отметил, что путь к идеалу лежит через колючую проволо­ку. Между тем мы видим, что одна социальная иллюзия другой социальной иллюзии рознь. Есть грезы, которые вызывают общественное воодушевление, духовные порывы, гуманистические надежды. Но есть и такие социальные помышления, которые обладают огромной деструктивной силой, сулят раб­ство и гибель. Вероятно, позитивная функция социальных иллюзий в том и состоит, чтобы предостеречь людей от повторных исторических кошмаров и ошибок.

А.К. Мамедов подчеркивает, что наука состоит  главным образом в объяснении фактов, которые достигаются только теоретическим мышлением. Веду­щие социальные исследователи усилили внимание к изучению социальной динамики, к распознаванию механизмов общественного развития. Эта тема вышла за рамки академических дисциплин, трактующих проблемы исторического зна­ния. В результате в социальную эпистемологию  стали проникать всевозможные психоаналитические, структуралистские, антропологические методы осмыс­ления социально-исторической реальности, которые радикально расшаты­вают прежние представления о социальном факте, особенностях и основаниях общественного развития, о связном потоке событий.

По словам автора монографии, теорию научных революций создал А. Койре. «В настоящее время,  – пишет он, – уже общепризнанно, что социальное познание существенно отличается от естественнонаучного по методам как эмпирического, так и теоретического исследовании, что обусловлено в конечном счете различием в природе объектов этих двух областей научного знания. Как правило, многое из того, что доступно и применимо в естествознании,  недоступно или неприменимо в социально-гуманитарных науках, и, наоборот, то, что доступно и применимо в последних недоступно и неприменимо в области естествознания». Тот историцизм, который подвергся критике в минувшем столетии, пытался представить себя знатоком законов человеческой истории. Он утвер­ждал, что может предсказывать будущее развитие истории. Сам термин, как известно, был введен в середине 30-х годов минувшего столетия К. Поппером. Он подверг резкой критике историцистов, саму идею существования законов истории. В первые десятилетия минувшего столе­тия в науке господствовал исторический позитивизм. Да, он прославлял бес­системную фактографию, накопление исторических данных без оценки их значимости. Затем он сменился другой позицией. Историю стали рассматри­вать как смену единичных и уникальных явлений. Критика историцизма в этом случае заключалась в том, что в истории нет прямого повторения собы­тий. А,  следовательно, нет и законов, о которых говорили сторонники истори­цизма. Эту позицию выражали такие философы и социологи, как В. Виндельбанд, Г. Риккерт, Б. Кроне, Ф.А. Хайек, К. Поппер, К. Ясперс, Р. Арон и другие.

 Современный историцизм отказывается от философски осмысленной всеобъемлющей панорамы всемирного развития. Он толкует уже не о законах истории, а о ее «ритмах», «схемах» или «волнах». Сегодня нет ни Э. Трёльча, ни Ф. Мейнеке с их попытками освободить исто­рицизм от его крайностей. Николай Бердяев полагал, что кроме земного результата истории как естественного движения событий есть в ней еще и сак­ральный смысл, когда те же самые процессы и свершения, которыми гордит­ся история, подвергнутся Божьему суду. Но в век «зарастания метафизиче­ской тропы» и секуляризации подход к философии истории утрачивается. Вместе с тем предполагается, что современные технологии неумолимо тащат народы в информационный социум. Здесь властвуют не законы, а именно тех­нологии. Следовательно, отвергается скрытое величие истории. Историче­ские проблемы предлагается решать утилитарно-прагматически.

Лица знакомые и узнаваемые

Полищук В.И. Москва-Сибирь.М., 2017, 140 с.

Есть в Сибири яркий философ, широко известный в необъятных таежных просторах. Его зовут Виктор Иванович Полищук. Он сделал немало философских открытий. Но вот  пришла ему в голову мысль: а не забыл ли он себя, любимого? Обладая врождённым остроумием, он окинул свою жизнь вдумчивым взглядом и описал собственное житие. Догадываясь, что оно все-таки не всегда тянет на апостольское поучение, он населил книгу известными советскими философами, упирая на личные встречи с ними. Оказалось, что дело это не столь уж сложное. У многих известных философов он учился, а со многими делил судьбу аспиранта. Жизнь коротка, а память слабее, слегка смещая действительный ход истории. Судьба подарила столько подробностей. Не пропадать же добру. Главное, чтобы люди не подумали, что он вымучивает еще одно последнее сказание. Поэтому сразу предупреждает: «Меньше всего я претендую здесь на так называемую объективность. События и люди, описанные ниже, представлены не как факты вообще, а в качестве событий и людей моей жизни. Кому-то, кто был свидетелем всего, о чем пойдет речь, многое вспоминается по-иному. Это и естественно, но при этом важно не забывать, что искренность и истинность – почти синонимы».

И вправду, синонимы. Не зря один классик искренне написал: «Не любо – не слушай, а врать не мешай!».

Но почему же не любо? Вот оно: «Был у меня какой-никакой реферат по теме, задуманный еще в последние студенческие годы. С ним я и решился отправиться  прямо к Эвальду Васильевичу Ильенкову». Разве можно упустить столь важную подробность из жизни Э.В. Ильенкова? Дайте же автору кое-что изложить из собственных арсеналов. «Он (Ильенков) был олицетворением устойчивого и распространенного в те годы убеждения в необходимости «истинного прочтения классиков». Для моего поколения он и сам был своего рода классиком, но официально он таковым не был признан. Когда его не стало, в некрологе о нем, текст которого утверждался высшими партийными инстанциями, назвала Ильенкова «советским» философом, а не «видным», как предлагали коллеги» (с.7).

Да разве можно пропустить несколько строк, воссоздающих облик Эвальда Васильевича: «Довольно высокий, худой, чуть  сутуловатый, почти небрежно одетый, с длинными седеющими волосами. Что-то было всегда демоническое, “вольтерьянское” в его лице, не особо располагающее выражение…Меня поразил в Ильенкове взгляд, который  я ни у кого больше не встречал. Серые, внимательные, цепкие, если собеседник вызывал интерес, глаза. Но это был взгляд человека, как бы решившегося навсегда уйти в себя. Лишь присущие ему вежливость и деликатность, или не слишком настойчивые призывы внешнего мира заставляли его обращать внимание на окружающих. Он мог смотреть вокруг себя, мог встречаться взглядом с собеседником, хотя это случалось не часто, но ощущение было такое, что и смотрит на окружающий мир, и встречается с кем-то глазами какой-то не существующей для его взгляда  стороной» (с.9).

Полагаю, что философы, когда-то трудившиеся в Институте философии, заслуживают памяти, хотя бы нескольких слов, с помощью которых В.И. Полищук любовно характеризует тех, кто был рядом с ним по жизни: В.С. Швырева, Н.Н. Трубникова, Г.С. Батищева. Эти люди, которых я застал, придя в Институт философии с немалым промедлением, запомнились мне поразительным радушием, доброжелательностью.   Не могу забыть, как Владимир Сергеевич Швырев, захваченный смертельной  болезнью, с отчаянием и  удивлением перед предстоящей смертью делился со мной, по сути посторонним человеком, этой горькой напастью. И вправду, кто теперь может так памятливо написать о Г.С. Батищеве: «Вера, легко воспринимаемая как концепция или учение, которой он обвораживал молодежь, была причудливой и сложной: особая помесь гуманизма с оккультизмом и йогой-тантризмом, соединение идеи всеобщего развития, творчества и особой значимости субъект-субъектных отношений. Батищев был, что называется, притчей в языцех, всегда производя самое неординарное впечатление. Вначале – как молодой и подающий надежды философ, разом ставший известным как один из подвижников идеи деятельностной сущности человека. Потом он стал притчей  из-за своей экстравагантности, проявлявшейся и в образе жизни, и во внешнем облике, и в манере поведения. Был он очень русским страдальцем, “разочарованным странником”, стоявшим на междупутьи к свободе и необходиомстью ее олицетворения. Для россиян она нескончаема» (с.17).

Помянут в книге и М.К. Мамардашвили. Виктор Иванович рассуждает о реальности мысли. Разъясняя парадокс, В.И. Полищук  сообщает, что и реальность – это тоже мысль. Здесь уже не только воспоминания, но и собственные теоретические рассуждения. Можно ли научить кого-то быть самим собой, если увидеть  человека в состоянии себя самого? Итак, М.К. Мамардашвили  во всем был самим собой, реально явленной мыслью. «Его молчаливый  пример, – пишет Виктор Иванович, – открыл мне простую и необъятную истину: человечность  это живая мысль в человеке. И  она как ничто другое пробуждает мысль в другом человеке» (с.48).

В.И. Полищук рассказывает не только о других людях. Он не прочь рассказать и о себе. Целый раздел книги называется «Моя Сибирь». Стремление приватизировать этот край тоже оборачивается волшебной документалистикой. А чего это Полищук предался воспоминаниям? Как бы обстоятельно философ не описывал свою жизнь, мысль философа рано или поздно оказывается прерванной на полуслове. Когда умер Макс Шелер, на его рабочем столе обнаружили незаконченную рукопись. Она заканчивалась словом «однако». Смерть прервала незавершенную идею. Взмах мысли не получился.

Но В.И. Полищук – автор конечный и бесконечный. Он еще поразит нас своей незаемностью, оригинальностью мудростью. Мы, друзья и поклонники его философского творчества, ждем новые строчки Виктора Ивановича.

Он вышел рано, до зари…

Ворожихина К.В. Лев Шестов и его французские последователи. М.: ИФРАН, 2016, 157 с.

По строю своего мышления и освоению человеческого опыта Льва Шестова можно без натяжек назвать экзистенциалистом. Причем появившимся задолго до экзистенциализма. «Уже на рубеже двух веков, как бы в предчувствии двух мировых катастроф и социальных потрясений он выступил с темой безысходного трагизма  человеческого существования и сформулировал (под влиянием Ницше) ряд идей, составивших затем экзистенциалистский канон»[1]. В отечественной литературе творчество Шестова изучено недостаточно. Между тем это один из немногих русских  мыслителей, который «признан» в западной философской литературе.

Русский мыслитель предъявил счет  всем «стражам разума». Безусловно, сказалось влияние Ницше. Но немецкий философ заявил о себе как защитник инстинкта и своеволия. Что касается Шестова, то он не выступал от имени масс, широких аудиторий. Его голос лишен пророческого пафоса. Он обращен к одиночкам, так же, как и он, ощутивший пагубный диктат Разума. И в этом смысле он был прямым и неистовым противником Гегеля. Шестов размышлял о том, чтобы жизнь и мышление объединились. И еще, чтобы мысль оплодотворилась жизнью, уйдя от абстракций.

Монография К.В. Ворожихиной раскрывает интеллектуальное богатство Шестова, размещая  этого мыслителя в пространстве интеллектуальной жизни Франции. Таким образом, читатель получает двойную оптику: он входит в умственный строй русского философа, но одновременно получает оценки творчества Шестова в работах французских интеллектуалов. Как отмечено в аннотации к монографии, автор анализирует, как им образом «взрывчатая  духовность. Шестова преломилась во взглядах франкоязычных авторов,  в той или иной  степени следовавших за ним (Б. Шлёцер, Ж. Батай, Б. Фондан}

Исследование К.В. Ворожихиной отмечено серьёзностью замысла. Оно опирается на обширную библиографию. Это и обеспечивает  монографии особую диалогичность. Мы слышим множество голосов. Сама К.В. Ворожихина не стремится выступить толкователем учения Шестова. Зато сообщает о нем массу подробностей, относящихся к рождению тех или иных идей, к их судьбе. Интересно, что в России Шестов зачастую воспринимался как философ западного разлива. И тем не менее он имел в России многих последователей. Сложился даже круг «шестовцев».

Примечательно, что речь идет не столько о влиянии на Шестова достижений западной философской мысли, сколько о воздействии  идей русского философа на французских последователей, с которым он имел общие философские интересы – Бориса Шлёцера, Жоржа Батая и Бенджамена Фондана. Такой подход к теме устраняет постоянные сетования ряда исследователей на «вторичность» русской философии, которая будто бы всегда и во всем следовала за западной мыслью. Кроме того, утверждается и противоположный ход мысли. Русская философия далеко не всегда лишь «осваивала» европейское наследие. Идеи Шестова не только сохраняли свою индивидуальность, но  рождали у западных исследователей стремление «примкнуть» в сокровищнице шестовских суждений.

Исследовательница подчеркивает, что современная научная литература о Шестове обширна. Одним из основных направлений российских исследований о Шестове служит рассмотрение его философской позиции через призму гуманизма. Л. Шестов никогда не был заложником собственных нравоучительных наставлений. Философ, по его мнению, не должен брать на себя роль примерного наставника. Отвергая диктаторство Гегеля, Шестов вместе с тем высоко оценивал предназначение философии. Толкуя взгляды Шестова на любомудрие, К.В. Ворожихина тем самым проясняет смысл его противостояния разуму. Каждый человек, по мнению Шестова, по природе своей философ. Философия есть размышление о самом ценном, важном, самом главном.

Шестов выступал противником не литургически строгого мышления. Он выступал против всевластия разума, против рассудочности и принудительной рациональности. Истина при всей своей всеобщности, всегда тяготеет к экземплярности. Каждый должен открыть свои необщеобяательные, но по-настоящему подлинные мысли. Эту особенность ментальности Шестова отмечал Н.А. Бердяев. Он подчеркивал, что Шестова интересует не идея, предлагаемая тем или иным мыслителем, а его экзистенциальный опыт и переживания, которые породили ту или иную мысль. «История философии, - пишет К.В. Ворожихина, - демонстрирует, что в философии не может быть истины и заблуждений, поскольку они существуют лишь для тех, над кем есть высшая власть, закон, норма. Философы же сами создают нормы и законы, они обладают суверенными правами – таким образом, история философии  учит нас свободе от убеждений» (с.16-17).

Каковы же оценки Шестова? Фондан отмечал, что в первый литературно-критический период творчества Шестов предстает тревожным, лихорадочным, воинственным. Фрейд и Шестов существовали в едином культурном пространстве. Их внимание привлекла работа Брандеса о Шекспире. Здесь мы сталкиваемся с парадоксальным убеждением Шестова о том, что культура не может рассматриваться лишь как несомненное достижение. Одиночество противостоит культуре и вырывает человека из мира повседневности. Разумеется, такая оценка культуры не были достоянием только Шестова.  Сходные идеи развивали многие русские философы. Нет сомнений в том, что Шестов не мог разделить рассудочные установки Фрейда. Он не принял бы положение о приоритете разума, этики над чувствами. Разум губит человека, отдаляет от истины, подлинности. Вера и разум для русского мыслителя являются взаимоисключающими понятиями.

Исследователи Шестова постоянно отмечает, что тот постоянно возвращается к к одному и тому же вопросу  - к вопросу о Богу. Библейское сказание о грехопадении является основополагающим для его гносеологии, этики и антропологии. К.В. Ворожихина развенчивает  миф об аполитичности Шестова. Писали и о том, что будто бы не слышал поступь истории. Но исследовательница отвергает такую позицию. Она показывает, что у Шестова есть чувство всемирной истории. История, согласно Шестову, - не линейно-теологический, однонаправленный процесс; она прерывна и калейдоскопична, представляет собой странствование, блуждание. В наши дни в социальной философии, к сожа­лению, не обнаруживает себя то, что Макс Вебер называл чувством многомер­ности ситуаций или положений. Многие общественные проблемы толкуются в духе прагматической очевидности. Сама история рассматривается как воск или пластилин, из которого можно лепить любые политические конфигура­ции. Отсутствует беспощадный анализ кризисных и застойных процессов, диагностика революционаризма. Нет всестороннего интереса к общественной жизни, когда она выступает, выражаясь словами Алексея Лосева, как «бур­лящая и клокочущая бессмыслица, апофеоз безумия». Исторические факты используются в основном для оправдания политической конъюнктуры, а не корректировки намеченных целей. Между тем история — это не условная сноска для оправдания текущей политики. Она представляет собой диалог между прошлым и будущим. История повторяется, однако она никогда не повторяется в точности. Этически осмысленная антропология выродилась в мизантропологию. Все чаще исследователи толкуют о порочной человеческой природе, что само по себе ставит под сомнение всеобщую историю. Если чело­век деструктивен, опасен, наделен тяжкими пороками, то история тоже выглядит как арсенал зла и преступлений.

Параллели с французскими философами  в книге К.В. Ворожихиной всегда содержательны и интересны. Это относится, к примеру, к разделу «Достоевщина» в романах Жоржа Батая». Правда, сам Шестов в этом разделе монографии почти не присутствует. Отмечается лишь, что Ж.Батай, увлеченный в то время идеями Льва Шестова, был частым гостем в его доме. Исследовательница задается вопросом: «Что объединяет философию русского мыслителя и творчество французского писателя, эссеиста, экономиста, философа и мистика? Понятие невозможного, чувство отчаяния, безумие, переживание смерти. Идеи Льва Шестова повлияли на отношение Жоржа Батая к Богу, философии и человеку» (с.68). Это суждение, правда, приходится принять на веру, поскольку ссылок на Шестова в этом фрагменте нет.

Зато отношения Шестова с Б. Фонданом  описаны более обстоятельно. Как и для Шестова, в философии и творчестве Фондана  играет противопоставление Афин и Иерусалима, разума и веры. Библейский миф о грехопадении Фондан истолковывает в духе Шестова: разум есть результат грехопадения, отпадения человека от Бога, он противостоит жизни.

Монография содержит значительный фактический материал. Но в ней есть и серьезные концептуальные выводы. Так, в книге возникает вопрос: является ли философия Льва Шестова продолжением русской философской традиции или же оно «беспочвенно»? По мнению К.В. Ворожихиной, его философия призывает к философскому поиску и выражает настроение тех, кто не чувствует себя связанным государственными границами,  не относит  себя к какой-либо религиозной традиции, не ощущает своих национальных  корней.

Между правом и правдой

Угрин И.М. Российская государственность и имперская парадигма: философский анализ. М.: ИФРАН, 2017, 106 с.

Автор посвящает свое исследование становлению, упрочению, развитию и упадку  российского государства как государства  имперского типа. Он проводит философский анализ имперской идеи через призму ее отношений между и взаимосвязи с политическими идеологиями. Нет нужды уточнять, что понять современность без обращения к истории невозможно. Осмысливая судьбу России в наши дни, мы И.М. Угрин задается вопросом: какой тип государства перед нами. Нет сомнений в том, что Советский Союз был  государством имперского типа. Но проблемы политической идентичности нашего общества сегодня требуют серьезной философской рефлексии.

И.М. Угрин прав: чтобы создать национальное государство, недостаточно отвергнуть  имперскость. Национальное государство является весьма конкретной моделью государственного устройства. Она имеет ряд неотчуждаемых признаков, два ключевых из которых – верховенство права и конструирование идентичности посредством национальной культуры. Россия находится на перепутьи. Альтернатива такова: либо Россия продолжает попытку построения государства имперского типа, сообразуясь с планетарными императивами и опытом прошлого. Либо она возвращается к идее построения государства, сходного с империей.

Можно согласиться с автором исследования – вопрос о соотношении имперской парадигмы развития и российской государственности отнюдь не прост. Этот вопрос можно считать открытым. Кажется, непреложным, что возвращение к имперской форме государственного устройства  в прежнем виде невозможно. Можно вести речь об империи, которая подверглась радикальной трансформации с учетом общественных преображений нашего века.

И.М. Угрин справедливо считает, что вокруг понятия «империя» сложилось немало мифов. Отношение к имперскому проекту складывается в широком диапазоне. В  одном случае заметна идеализация имперского прошлого, в другом – живет ощущение страха и катастрофы, связанные с прошлым. Было бы легкомыслием считать империю архаическим реликтом. В истории достаточно примеров, когда империи возникали, казалось бы, ниоткуда. Например, Великое Монгольское государство или арабский Халифат, расцвет которого пришелся на династию Аббасидов. Империю обычно характеризуют как власть над многими народами.

К. Ясперс был убежден в том, что деспотизм не обладает устойчивостью и  все равно обречен на крах. Однако этот  процесс,  хорошо прослеживаемый в истории,  не кажется очевидным. Империя обладает несомненными ресурсами, что позволяет ей с помощью идеологии и насилия поддерживать убеждение в ее стабильности и нерушимости. И.М. Угрин пишет: «Имперская идеология способна обратиться в жесткую систему нерушимых догматов, всякое отклонение мысли от которых преследуется и наказывается. Имперская идея как идея универсальная всегда абстрактна и утопична в своей перспективе. Утопичность ее не носит  отрицательного характера, поскольку она призвана задать идеал, который обеспечивает историческое движение» (с.15).

Автор монографии резонно рассматривает функционирование империи в соотношении с типами идеологий. И.М. Угрин обращается к анализу либерализма, национализма и социализма. Либерализм ставит во главу угла категорию права как универсального регулятора человеческих отношений. Интересы индивида в либеральной идеологии оказываются предельно приоритетными. Однако в рамках либеральной идеологии все чаще фигурируют идеи кризиса социальности, распада социальных связей и атомизации общества. Такие установки несовместимы с имперской идеей и могут лишь вызвать к жизни другие общественные парадигмы.

Национализм отвергает идею приоритетности личности и замещает ее идеей нации. Его приверженцы полагают, что национальная культура определяет душевный склад человека и вне национального человек несостоятелен. Интересы нации для сторонников этой идеологии первичны. Адепты социалистической идеологии критикуют либерализм за неумение разглядеть за частными интересами  интересы широких групп и слоев населения. Имперская идея, как показывает И.М. Угрин, возникла гораздо раньше, нежели появились массовые идеологии. Она обладает пластичностью и может сочетаться с национализмом, либерализмом и социализмом.

  В монографии И.М. Угрина есть весьма интересные социальные идеи. Так, в частности, он поясняет, что метафизика империи – это метафизика просторов и одновременно воля к организации бескрайнего пространства. Идея империи противостоит метафизике хаоса. И.М. Угрин показывает, что российское государство формировалось под воздействием множества факторов. Многие из них продолжают действовать и в наши дни. Среди них: географический фактор, полиэтничность населения, сложное геополитическое положение, плохая налаженность горизонтальных связей между регионами. В чем же позиция автора? Он полагает, что русский народ не должен отказываться от имперской идеи. Однако эта идеи приобретет радикальные преображения, диктуемыми запросами века.

[1]  Гальцева Р. Иск к разуму как дело спасения индивида. Гносеологический утопизм Л.И, Шестова \\  Гальцева Рената, Роднянская Ирина. К портретам русских мыслителей. М., Петроглиф, 2012, 463.

Источник: Гуревич П. С.  Новые книги наших коллег  //  Философская школа. – № 4. – 2018.  – С. 133-140. DOI.: 10.24411/2541-7673-2018-10421