IV
… не следует всем советовать уединение, ибо нужно обладать силой, чтобы вынести его и действовать одному.
Поль Гоген
Вне всякого сомнения, Поль Гоген есть один из наиболее выдающихся и, наряду с этим, один из самых несчастных, но при этом предельно свободных в своём творчестве из числа французских живописцев. Судьба Гогена очень поучительна и трагична. Он, преуспевающий биржевой маклер, счастливый муж и отец пятерых детей, имеющий просторный дом и блестящие перспективы сделаться очень состоятельным человеком, вдруг решает серьёзно заняться живописью и с головой погружается в бездну творчества. Через некоторое время, он отказывается от карьеры, бросает семью, теряет работу, дом, состояние, друзей и перебирается на Таити, для того, чтобы там, вполне свободно и независимо мыслить и творить, полностью отдаться живописи, пытаясь ответить на вопросы, поставленные в одном из своих полотен: «Кто мы? Откуда пришли? Куда идём?». Этот изумительный факт биографии Гогена свидетельствует о принятии им своего творчества как долга, ради которого он может пожертвовать всем, и, прежде всего, – самим собой.
Картины Гогена очень просты, но предельно изящны и невероятно глубоки. Они поражают не только своей глубиной, но и жизнью, жизнью, так зачастую непохожей на жизнь зрителя, но существующей уже в самой картине – ни в изображении, ни в формах, ни в красках только, но в самом духе, который витает над этими красочными мистериями, родившимися под кистью Гогена, – в том духе, который с полотна дышит нам в лицо и наполняет нас незнакомой доселе энергией чувств. И тогда, наконец, начинаешь понимать, почему Гоген предпочёл эту свою наполненную трудностями и лишениями, но вдохновенно мистериальную жизнь, которую он сам себе устроил, всем удобствам и плодам цивилизации, доступным лишь на фоне материального благополучия. Картины Гогена позволяют нам понять смысл творчества вообще и его вечный притягательный смысл для каждого человека, в частности. Роскошь и свободу духовного творчества, единство природы и человека, жизнь во всей её красе, – вот что раскрывают нам картины Гогена. Не об этом ли говорил Гегель: «Гений художника, и зрителей с их собственным смыслом и ощущением сливается с той возвышенной божественностью, выражение которой достигается в произведении искусства, находит в нем удовлетворение и освобождение; созерцание и сознание свободного духа обеспечено и достигнуто. Изящное искусство выполнило со своей стороны то же, что и философия, – очищение духа от состояния несвободы»61.
В той же мере, в какой Гоген был живописцем, он был и поэтом. Его «эстетическая теория синтетизма»62, которая по мнению специалистов наполнена неоспоримым изяществом и глубиной, его поиски рая земного на этой небезгрешной земле, в полной мере проявились как в живописных трудах, так и в немногих его литературных опытах. Почитайте книги Гогена «Ноа Ноа», «Прежде и потом», вслушайтесь в его слова, и вы сразу поймёте, что художник просто не может не быть поэтом, а поэт, – художником: «Художники, утратив все от своей первобытной дикости, лишившись инстинкта, можно было бы сказать, и воображения, заблудились по разным тропам в поисках творческих стимулов, которые давно угасли. И как следствие они действуют теперь беспорядочной толпой, испытывая страх и обречённость, как только остаются одни. Поэтому не следует всем советовать уединение, ибо нужно обладать силой, чтобы вынести его и действовать одному. Все, что я узнал от других, меня смущало. Я могу сказать: никто ничему меня не научил; правда, я знаю так мало! Но я предпочитаю то немногое, чего достиг сам. И кто знает, быть может, это немногое, использованное другими, приобретёт огромное значение» (Поль Гоген, Апрель, 1903, Антуона, Маркизские острова)63.
Посмотрите на картины Гогена, и вы поймёте, что в них, на одном холсте представлено сразу две реальности: реальность духа и реальность плоти. И тогда мы понимаем, что эти две реальности и есть единый и целостный мир. Например, в картине «Дух мёртвых бодрствует» (1892) на переднем плане изображена обнажённая темнокожая молодая женщина лежащая на постели. Вглядитесь, и вы поймёте, что она буквально парит в воздухе, но одновременно неразрывно связана с той основой, на которой покоится её тело. Изображая на своих полотнах простой и вполне самобытный, проникнутый внутренним светом, быт туземцев, Гоген, несомненно, чувствовал родство с этими людьми, с теми людьми, которых он изображал на своих полотнах, не кровное родство, но родство более глубокое и древнее, – родство духа и общность гения. Копировать картины Гогена, так же как и подражать его стилю – пустая затея, дух гения запечатлевается лишь там, где ему и положено – лишь на полотнах, исполненных самим гениальным художником.
Человеческая судьба Гогена печальна – его гений не был признан современниками, и даже более того – его родные дети очень мало понимали своего отца. Одним из немногих друзей, и даже более того, поклонников творчества Гогена, был не менее несчастный Винсент Ван Гог, гений которого также не был признан при жизни. В одном из своих писем брату Тео, он с огромной теплотой говорит о Гогене следующее: «Это друг, который учит вас понимать, что хорошая картина равноценна доброму делу; конечно, он не говорит этого прямо, но, общаясь с ним, нельзя не почувствовать что на художнике лежит определённая моральная ответственность»64. Интересно отметить, что российская культурная среда очень живо откликнулась на предельно самобытное, «наивно-варварское», непередаваемо оригинальное творчество Гогена. Вот что пишет о художнике известный русский писатель и публицист Николай Гумилёв: «Поль Гоген ушёл не только от европейского искусства, но и от европейской культуры… Его преследовала мечта о Будущей Еве, идеальной женщине грядущего, не об утонченно-опасной “мучительной деве”, по выражению Пушкина, а о первобытно-величавой, радостно любящей и безбольно рождающей. Он искал её под тропиками, такими, как они являются наивному взору дикаря, с их странной простотой линий и яркостью красок. Он понимал, что оранжевые плоды среди зелёных листьев хороши только в смуглых руках красивой туземки, на которую смотрят влюблённым взглядом. И он создал новое искусство, глубоко индивидуальное и гениально простое, так что из него нельзя выкинуть ни одной части, не изменяя его сущности. <…>
Что касается учеников Гогена, то большинство их совершенно не поняло своего учителя.<…> …не выходя из сферы его сюжетов, они все пытаются смотреть взглядом дикаря на самые обыденные вещи и, конечно, терпят неудачу. Лишённые высокой идеи учителя, его вкуса и такта, их картины смешны, как был бы смешон голый негр на официальном приёме в Champs Elysees»65.
А вот ещё один отзыв нашего же российского художественного критика С. Маковского: «Гоген первый как бы отрёкся от традиции, от преемственности французского «хорошего тона» (которому верны и теперь такие превосходные мастера, как Боннар, Вюйар, Марке), чтобы научиться у дикарей Таити волшебной простоте изображения человека и природы»66. «Краски составляют большую часть прелести Гогена… Краски, каких давно не знала европейская живопись, потому что в течении веков она была чужда декоративности… Недаром из Европы, от цивилизации умеренности и робких идеалов, потянуло Гогена в варварские экзотические края, к солнцу Океании, на «Острова блаженных», где ослепительна роскошь природы и прекрасен первобытный человек, словно сошедший с фресок древнего храма в сказочное царство пальмовых рощ, радужнокрылых колибри, прибрежных изумрудов, сапфировых небес… Но в картинах Гогена, мы знаем, – не одна декоративная, ковровая красочность; в них – удивительно благородная монументальность композиции, и это придаёт им задумчивую строгость, какой то оттенок религиозности – словно в нежной и величавой роскоши таитийских пасторалей художник прозрел вещую правду любви и смерти. И разве все эти пейзажи с павлинами и женщинами в спокойно-созерцающих позах, на фоне розовых приморских песков и зелено-синей тропической листвы, – не таинственная сказка художника-философа о гармоничном Человеке, овеянном близостью Бога?»67
Здесь, как мы видим, русскому художественному вкусу явно представляется духовно-мистический и религиозно-божественный смысл самого творчества великого художника, так рано погибшего, но так много успевшего сказать нашему уже мало чувствующему, но все же ещё восприимчивому к красоте духу. На своём последнем автопортрете (Художественный музей, Базель; Wildenstein 634)68 Поль Гоген предстаёт перед нами совсем иначе, в сравнении со всеми другими своими автопортретами, которых он за свою жизнь написал немало. Здесь мы видим совсем другого человека: «Взгляд его прям, – пишет Франсуаза Кашен, – одежда и причёска строги, глаза заслонены небольшими очками, которые придают ему вид умудрённого пожилого человека. Это простая констатация, сделанная почти грубо, без особого сочувствия… Все собеседники ушли, нет никого больше, кого бы стоило убеждать, и остаётся встреча только со смертью. Все другие автопортреты содержали в себе аргументы, которые должны были быть высказаны, которые могли быть произнесены. Здесь же полный покой»69. На этом холсте перед нами предстаёт такой же мудрый, молчаливый, но красноречивый в своём творчестве художник, каким Гоген всегда был и оставался перед своими полотнами, в которых он запечатлел всю невысказанную в жизни, но открывшуюся в его творениях, духовную тягу к прекрасному, вибрирующую от пронзительности тоску, и огромную всепоглощающую и всепрощающую любовь.
Поль Гоген продолжал работать до последних дней своей жизни и совершенно больной, умер на Маркизских островах в полной нищете, не подозревая даже о том, что у себя во Франции он уже стал необычайно знаменит, и о том, что коллекционеры гоняются за его полотнами, которые стали уже объектом коммерческих сделок, приносящих солидные барыши их участникам. Сегодня Поль Гоген один из самых дорогих художников мира, – его картины продаются на художественных аукционах по баснословным ценам. На примере гения Гогена, гения Ван Гога, да и многих других гениальных людей, мы явственно видим, что толпа не прощает никому неординарности, и тем более, если она, эта неординарность будет духовно прекрасной, а светское общество, современное гению, будет всеми силами своей непроходимой серости отвергать его труды, но уже через столетие то же общество, но уже в другом составе, будет рукоплескать уже ставшему модным ныне гению.
