Печать
Категория: Философская школа, 2020, №11
Просмотров: 1512

Аннотация. 12 апреля 1930 года родился Феликс Трофимович Михайлов –  выдающийся отечественный философ, академик РАО, доктор философских наук. Мы публикуем воспоминания о нём его коллеги, в которых акцент сделан на деятельности философа, психолога и педагога в Институте философии РАН.

Ключевые слова: философия сознания, гуманитарное знание, аксиоматика теории, мировоззрение, креативность самосознания.

Воспоминания – странная штука. Вспоминаются эпизоды, слова, жесты, – эмпирические события. Семинары, рыбалка, как ездили в Прагу, дача, выступление на конференции… Но сразу же вслед за ними следуют вещи совсем не фактуального свойства, которым первые – событийные припоминания – дают толчок и развитие. Видимо, память так устроена, что в ней много того, что было в фактах скрыто, не было явлено прямо, и что понимается и даже примысливается спустя годы и годы. Но не затемняет, а просветляет образы прошлого. Становясь от этого важным компонентом настоящего. Так что воспоминания – это не история, где не должно быть субъективизма и эмоций, а некое единство событий, размышлений, эмоций и – точности и правдивости пера. А можно сказать, и его полётности.

Мне сегодня вспоминается наше знакомство с Феликсом Трофимовичем уже не само по себе – это уже давно освоенный материал моей памяти. Начинают высвечиваться обстоятельства и смысловые контексты этого знакомства, которое пришлось на середину 80-х гг. Время очень непростое и для нас, участников событий, и для Института философии, где мы встретились, и для страны в целом. Мне иногда даже кажется, что можно провести вполне оправданную типологическую аналогию между событиями внутри Института и в стране в целом. Институт философии – уникальное учреждение. Собранные там люди, профессионально подготовленные и просто умные, с опытом авторской и педагогической работы, были поставлены волей обстоятельств в двусмысленную позицию. Идеологические рамки были очень жесткие, и способы удержания этих рамок были тоже им под стать. И приходилось при каждом удобном и неудобном случае демонстрировать полный комфорт пребывания в ментальной клетке. Поэтому сложились несколько основных стратегий поведения. Первая – осознанное подчинение идеологическому насилию, принятие «правил игры», строгая вахта на незыблемых рубежах марксизма, обозначенных начальством. Вторая – попытка наладить жизнь внутри флажков, демонстрируя правильное ритуальное поведение при сохранении, как тогда говорили, «фиги в кармане». Этой стратегии придерживалось большинство сотрудников. Иными словами, первый и последний абзацы в статьях и книгах были вполне верноподданнические, а посередине шел профессиональный текст, к идеологии никакого отношения не имевший. К этой же стратегии относились дисциплинарные эмиграции – в логику, историю философии, методологию науки и т.д. Кстати, часть наших коллег умудрялась убедить себя, что в принципе внутри флажков можно чувствовать себя очень комфортно, то есть насильное заточение переосмысливалось как добровольный выбор. И наконец, были ученые, которые более или менее открыто занимали позицию «фронды», игнорировали ритуалы правоверности и занимались своими исследованиями без оглядки на идеологическую греховность. Понятно, что таких были единицы.

Так вот аналогия, о которой я говорил, состоит в том, что приблизительно такая же типология была характерна и для всего нашего общества. Однако отличие заключалось в том, что в Институте скорее и более явственно прорисовывалась динамика, смена вех. Внутри очень неоднородного коллектива Института брожения и кристаллизации были рельефнее, заметнее и осмысленнее, чем в обществе – если судить о нем по прессе и личному опыту. Мне кажется, что структурные идеологические сдвиги в обществе повторяли, шли в след, определялись метаморфозами Института. Уже в самом начале 80-х гг. на семинарах, в курилке, просто при встречах и разговорах слышались имена, совершенно неизвестные за порогом института. Обсуждались книги, концепции, направления мысли – как зарубежной, так и отечественной, но по каким-то соображениям запертые до поры в спецхранах. Раскрепощение мышления было тесно связано с профессионально работой, но шло дальше, охватывая проблематику, далеко отстоявшую от профессиональных интересов. Постепенно гас пафос внутренней цензуры. Вместе с ним росла толерантность к инакомыслию. Ритуальные танцы становились предметом шуток, сарказма, издевок. Но внутренняя свобода не приходила сразу и целиком, без проблем и болезненных ломок. В стране этот период начался попозже, пресса и даже научные издания еще удерживали – по инерции или по распоряжению государственных идеологов, - видимость канонической чистоты. Такие издания, как «Московские новости», сборники «Иного не дано» и похожие – выходили уже к концу десятилетия и считались жутко смелыми и революционными. Так и в институте, сотрудники с душевным трепетом, но с огромной благодарностью, с поддержкой и явной солидарностью прислушивались к свободной философской речи, к профессиональным изысканиям, к опытам освоения всё новых и новых пространств мысли. Не все были готовы резко изменить годами складывавшиеся навыки работы. Я помню, что был период, когда некоторые сотрудники – вполне успешные, остепененные, с достаточным набором публикаций, выступлений – ушли из Института, – кто в ВУЗы, кто в бизнес, а кто и – был такой случай – в дворники и туалетные работники. В знак протеста, а может быть и потому, что стали мало платить за работу или вовсе не платить месяцами.

Феликс Трофимович Михайлов сыграл заметную роль в изменении атмосферы Института. Не только в плановых достижениях, но и во внеплановых эффектах. До Института Феликс был знаменитым заведующим легендарной кафедры. Во 2-м Меде, кафедры философии. Там собрался мощный коллектив – рядом с ним работали Марк Борисович Туровский, Тамара Борисовна Длугач, Л. С. Черняк, Е. В. Шумилова,  В .В. Сильвестров, Л. К. Арсенкина, Т. В. Томко, и др. Так вот многие студенты медики, прослушав курс философии, потом поступали в аспирантуру по философии – настолько увлекательно и глубоко было их знакомство с философией. Тон задавал Феликс – он читал лекции по утвержденной тематике, но это всегда были импровизации на заданные темы, с обширными экскурсами в историю философии, литературы, историю медицины, психологии и педагогики. Блестящие лекции молодого заведующего кафедрой превратились в цикл телевизионных передач, и я хорошо помню, как завороженно и не отрываясь смотрел их по ТВ. В это время и сложился авторский стиль лекций – свободный полет мысли, при этом строгая композиция и логика, но совершенно неудержимая фантазия, когда речь шла о примерах или аналитических построениях. Лекции для Феликса были способом исследовательской работы, он продумывал и проговаривал многие темы и решения, которые потом превращались в тексты. А публикации были очень разнообразны по тематике – от истории психологии и педагогики до эпистемологии и философии самосознания. Кстати, библиография (не полная, к сожалению) приведена в книге «Философия, психология и педагогика Ф. Т. Михайлова». Но не забывал Феликс и о просветительском пафосе своих лекций – он умел их выстроить и увлекательно, и понятно, и глубоко и в нужные моменты умел поднять тон, артистично подать текст, завершить лекцию на такой ноте, после которой долгие и продолжительные аплодисменты были само собой разумеющейся реакцией аудитории.

Через некоторое время после того, как Ф.Т. Михайлов перешел в Институт философии (1984 г.), у нас проходила крупная конференция по проблеме мировоззрения. Феликс Трофимович был хорошо известным специалистом по проблемам сознания, личности и истории философии, и ему предложили выступить с развернутым докладом. Директором Института тогда был Смирнов Георгий Лукич, академик, тоже известный специалист по истмату, выпустивший книгу «Советский человек» [5]. Он делал основной доклад, а Михайлов – содоклад. Дело было году в 1985-86, команды на гласность и новое мышление еще не поступало, и первый доклад был выдержан в правильной тональности и с правильными выводами: мировоззрение должно быть научным, то есть марксистским, новая историческая общность – советский народ является носителем и субъектом этого мировоззрения. Ну и с добавлением в хорошо известный идеологический бульон некоторых специй в духе времени. Кстати, Г.Л. Смирнов был прогрессивным человеком, активно искал новизну и достоверность в своих теоретических построениях, не был слишком зацикленным на демонстрации верности партийной версии марксизма. За что его уважали коллеги.

Г.Л. Смирнов все правильно объяснил в обстоятельном докладе, а в содокладе Феликс Трофимович все запутал, ничего не отверг, но все поменял местами и на место незыблемых основ водрузил динамичную креативность, а на место гармонии – противоречивость. При этом, если отношения личности и общества изначально противоречивы, то снимается это противоречие вовсе не в правильном мировоззрении, а в трактовке самосознания как причины самого себя. Нет, и не может быть, у самосознания внешних причин. Суть мышления как раз в том, что оно причина самого себя. И вслед за Л.С. Выготским Михайлов приходит к выводу: творчество есть единство реально-идеального и телесно-культурного развития и мышления, и психики, и самосознания[1].

Поставил в затруднительное положение слушателей, ясное дело. Но не всех. Находчивые коллеги указали тов. Михайлову, что тут никакого противоречия нет, а есть диалектика. С чем он мудро согласился. Он ведь прекрасно понимал, что команда «вольно!» не дает человеку воли, свободы и достоинства. Он просто может чуть-чуть расслабится, согнуть одно колено и выпустить лишний воздух из груди. Свобода по команде не выдается, не рождается и даже не воспитывается. В этом была принципиальная позиция Ф.Т. Михайлова, которая с разных сторон обдумывалась и аргументировалась им в течение всей жизни. Но, поскольку личность человека – это его собственное произведение, его дело и его подвиг – выходило, что это заодно еще и дело ответственное. Ты отвечаешь за себя, за свои поступки и за свое бездействие, за слова и за молчание, за мысли и за безмыслие. Так вопрос перед сотрудниками – и перед каждым отдельно – никто не ставил, и было одновременно жутковато и радостно, и у многих коллег такой поворот и впрямь был поворотным. Оказывается, можно так легко, так обоснованно и так смело, вслух, не стесняясь и не боясь, проговаривать до сих пор глубоко запрятанные догадки, подсознательные стремления, - то есть можно публичное, профессиональное пространство мысли раздвинуть на огромные дистанции, в которых проблематика чести, достоинства, самости – то, что вышло на первый план и профессионального, и личностного общения, - занимает важнейшее место. Важно не только то, что вслух говорится. И не то, что подразумевается. Важно еще и то, что речи влекут за собой – и из чего они извлекаются, из каких глубин социального бессознательного, вместе с подсознательным. В данном случае – как и доклад ФТМ, и его позиция, и его персона, – влияли на обстановку – идейную, психологическую, мировоззренческую, и даже бытийно-экзистенциальную. Ведь слушали его профессиональные философы, находившиеся тогда в очень непростом состоянии ломки. Ломки очень многих обстоятельств жизни.

 Помнится, кстати, общение тогда четко делилось на формальное и неформальное, на вынужденно демонстративное, и на дружески откровенное. Причем второй тип общения находил себе контекст и антураж либо в курилке на 4 этаже, либо за рюмочкой в стекляшке напротив. А после таких докладов опять всё смешалось – соединились оба типа общения, и не скажу, что были подорваны традиции спиритуозного (в обоих смыслах) дискурса, но тематические границы начинали рушиться. Это тоже не случайное post hoc ergo propter hoc. Тут случайностей не бывает. И еще одно кстати – с упразднением «института» курилки стали ослабевать и дружеские связи и посиделки, коллеги стали реже ходить в гости друг к другу, вместе отдыхать в отпусках, ездить гостевать на дачи. Так что курение (при социализме) не убивало, а поддерживало жизнь – по крайней мере общественную.

В это же приблизительно время Феликс Трофимович защитил докторскую [3]. Не без приключений, кстати. Защита уже началась, и вдруг выяснилось, что не собрался кворум на Ученом Совете, и Б. А. Грушин – единственный, у кого была машина – понесся за нужным членом УС, а в это время В. П. Зинченко травил анекдоты, занимая трибуну оппонента. Ограничений по времени не было, и паузу он заполнил к удовольствию всех присутствующих.

У Феликса Трофимовича были тесно связаны личная, жизненная позиция и теоретическая платформа. Его бескомпромиссная война с эмпиризмом и в философии, и в психологии и медицине логично и естественно вытекала из кредо – быть выше обстоятельств, переделывать и переосмысливать мир, не идти на поводу у «реального положения дел». Тупая доказательность обыденности – вот что никогда не устраивало Феликса. Очевидность, эмпирия, то, что есть на самом деле, и тянущийся вслед за ними конформизм – это были красные тряпки для него. А в теории - позитивизм для Михайлова был синонимом «адаптации» человека к условиям жизни. А Михайлов не согласен был адаптироваться сам, и считать адаптацию основой теории происхождения человека и его сознания. Главное – творчество, а не приспособление.

Разборки с опытом были очень экстравагантны. Вот, например, отрывки из его доклада на круглом столе по философии образования 14 октября 1998 г. «В истории ни одной теории не возникало в опыте. Теория возникает тогда, когда предмет деятельности (он имел в виду и деятельность познания – А.В.) отрывается от опыта, когда он противоречит опыту. Должен возникнуть особый способ оперирования свойствами предмета, т.е. по существу – мыслительный объект. Он и является предметом теории… Философия не обобщает того, что наработано эмпирией – опытом или эмпирической наукой – всё равно. У нее особый предмет, свои задачи. Она рефлексирует всеобщие формы мышления…. Она помогает родиться проблеме, стоит на пороге незнания. Грань, где незнание имеет продуктивную функцию – это область философии» [1].    

Все тематическое и дисциплинарное многообразие творчества Ф. Т Михайлова всегда, как мне сейчас кажется, было подчинено одной общей сверхзадаче. Построению логики – или хотя бы ее основ – гуманитарного знания. Дисциплинарное деление наук о человеке и его мышлении, о теле и духе, о страстях и эмоциях, психике и сознании, и т.п. – казались Михайлову исторически случайной слепотой эмпирического понимания познания. Он, возможно вслед за Туровским и Библером, мечтал о Единой Логике, об аксиоматике, о едином основании, которое как камертон задавало бы безошибочное направление дедукций гуманитаристики. Такую попытку он предпринял на склоне лет, поняв, что отступать, медлить с реализацией своего эпохального замысла ему не позволит болезнь.

Постулаты общего человековедения – один из последних «проектов», как сейчас говорят, Ф. Т. Михайлова. Аксиоматика антропологии. Пересмотр оснований наук о человеке с позиций единства теоретической, – а в понимании Ф. Т. Михайлова это означает также и философской, –  науки о человеке, был предпринят им в работе «Самоопределение культуры. Философский поиск» (4). Проект так и остался незавершенным, что вовсе не является необычным или неудачным для глобальных замыслов реформирования философии, логики и самого мышления. Ведь самое главное и интересное – не в реализации замыслов, а в самих этих замыслах. Побудительным мотивом для Ф. Т. Михайлова  была активная полемика с позитивистским пониманием человека и его сознания, которое он усматривал в наделении (многими философами, психологами, социологами) адаптационных механизмов психики и культуры парадигмальным  значением, объявляя их чуть ли не основным обстоятельством, запустившим ход истории и направляющим его в сторону прогресса[2]. По убеждению Ф. Т. Михайлова, это неверно и ведет к неверным стратегиям в науках о человеке. Верно другое – природа человека не адаптируется к среде жизни, а творчески ее переделывает, меняясь при этом и сама. Поэтому творчество – исходная посылка теоретического знания, но уже не только в науках о человеке – их разграничение Ф. Т. Михайлов подвергал сомнению, а единой науки – человековедения, аксиоматикой которой и были постулаты о творческой природе человека. Постараюсь воспроизвести, по возможности в сокращенном виде, и максимально приближенно к стилистике Ф.Т. Михайлова, ход его рассуждений.

Итак, множество и многообразие дисциплинарных размежеваний в науках о человеке отвергается, поскольку в основе их специализации и отделения друг от друга не лежат философски обоснованные представления о единстве человека и знания о нем как о целостности. В терминах Ф. Т. Михайлова это означает «отказ от определений предмета теории как суждения о наличных формах научных теорий, формальных определений базовых терминов».

Далее текст представляет собой выписки, или раскавыченную цитату, из указанного произведения Ф. Т. Михайлова с некоторыми купюрами, сделанными для выявления основного хода мысли.

Безнадёжно устарела сама форма определений, укорененная в наших, по сути дела, дидактических практиках: со времён средневековой схоластики она требует от авторов однозначного и именно словарного (семантического) определения предмета. Более того, эмпирически принятый факт, в том числе и факт дисциплинарного размежевания – не обоснование теоретического заключения, также как и текст, так или иначе репрезентирующий проблему.

Следующий шаг формализации процесса мышления – это уже знак современного постмодерна: лексикологическая интерпретация смыслов полученных текстов, будто изучаемый объективный процесс зеркально и нацело представлен нашими суждениями о нём.

Иной путь, иная логика начинается с постановки не решённых, трудных, друг из друга вытекающих проблем фундаментальной теории человековедения. Ф. Т. Михайлов понимает логику обоснования любого предмета теоретического осознания вообще, тем более предмета самой теории, как исторически содержательную логику ответа на вопрос: «Как эти предметы стали возможными, а затем и действительными в реальной истории осознающей себя культуры людей?».   

Тут как раз и пролегает водораздел, отличающий логику формальных определений от логики выстраивания содержания научной теории… Теория – философская – универсальна по отношению к методу: и в гуманитарных, и в естественных науках схема одна и та же. Так называемые философии техники, искусства, науки и проч. – это дробление оснований теории, подмена ее фиксацией феноменов, принятых за суть.

Началом нашего (напоминаю – это речь Ф. Т. Михайлова) пути к определению теории был вопрос: как теоретическая деятельность стала исторически возможной в качестве обособившейся, требующей специальной подготовки и особых способностей от своих субъектов? (Теперь несколько слов моего комментария: речь идет об историческом отделении умственного труда от физического, о появлении закрепления в социальной структуре различия между управленческим и исполнительским трудом. Далее опять следуют выписки. –  А.В.)

 Идея априорных постулатов исторической теории: априорное принятие за отправной пункт рассуждения – за его постулат – субъективную мотивацию произвольного и целесообразного поведения человека как высшей формы жизни на Земле.

Фундаментальная теория начиналась исторически, логически начинается и сегодня, с априорных постулатов или допустимых, а потому и необходимых принципов, очерчивающих собою предметное поле теории мышления. Фундаментальная способность психики - произвольное и целенаправленное преобразование надындивидуальных (культурных) смыслообразов обращения людей друг к другу. Этот непрерывный поток обращения к себе как к другому-в-себе трудно назвать иначе как процессом мышления. Но тем самым: мышление – не отдельное свойство человеческой психики, рядоположенное всем прочим её процессам и состояниям, но формообразующее начало её органичной целостности. Только так и может быть получено в общей теории человековедения единственное и точное теоретическое определение понятия «мышление».

Категории теории - это всеобщие меры изучаемого исторического процесса. Обоснование всеобщности этих мер, столь важной для понимания взаимопорождения их смыслов – есть не что иное, как теоретическая рефлексия над верностью развития теории постулатам исторического мышления. Рефлексия над канонами и концептами исторической мысли – первый предмет фундаментальной исторической теории. Находимые историками реальные формы со-бытия людей становятся эмпирическими фактами тогда и только тогда, когда впишутся в сетку теоретических категорий.

Дело философии – превращать интеллигибельные средства теоретического сознания в теорию человеческого бытия в мире. Идеальное (смыслообразное, субъективное) полагание людьми своего природного бытия невозможно извлечь из их чисто телесного, физического бытия. Оно есть феномен их ментально-практической взаимосвязи и взаимозависимости их друг от друга, реально существующих лишь за счёт своей целесообразной, произвольной, осмысленной со-деятельности. Поэтому-то идеальное невозможно противопоставить физическому их бытию как некую иную субстанцию. истинно философские категории – не теоретиками изобретённые, искусственные идеальные объекты их теории, а категории самой истории – всеобщие в своей исторической истинности вполне реальные формы жизни людей.

В пику тем, кто начинает курс истории науки с истории математики и естествознания, в данном его варианте необходимо начинать с обращения к так называемым гуманитарным наукам. В частности: к истории культуры, к антропологии, этнографии и – главное: к философии! В ней самое главное: гуманитарноая суть теории и, тем самым, истинная научность.

Мы подчиняемся объективным обстоятельствам, когда они непреодолимы? Нет, тысячу раз нет! Без попытки их изменить, человек и шагу не сделает. Его судьба – в борьбе за целесообразное и произвольное изменение обстоятельств, что оборачивается самоизменением. Творчество – вот суть человеческой жизни. Так наш постулат общего человековедения сохраняет свою априорность и, тем самым, свою не требующую доказательства ясность, как и всякий теоретический постулат.

Отсюда – и то, что можно назвать геномом нравственного чувства: уникальная способность человека к целесообразно произвольным, действиям, обращённым к сочувствию других людей с надеждой на взаимопонимание, к свободному со-бытию с ними как к бытию добра, бытию нравственному –  вот начало и высшая ценность человеческой истории и культуры!

Тождество телесности и субъективности, – это постулат общего человековедения, лежащий в основе и физиологии, и психологии, и истории, и литературоведения, и всех других теоретических дисциплин, предметом которых является жизнь и деятельность человека. 

На этом мои выписки закончились, поскольку точка зрения автора в них (надеюсь) представлена и полностью, и стилистически достоверно. Подведем некоторые итоги этой ретроспективы.

Гуманитарное знание – его теория – строится, таким образом, на постулате креативности, творчества как сути бытия, на единстве идеального и реального. Единство бытия есть условие и результат творческой жизни человека. Априорная, постулируемая сущность, из нее следуют меры – мышления, деятельности, вообще всей дифференцированной культуры. Теория гуманитарного знания – это философия. То есть философию надо строить как монистическую систему, по принципу дедуктивной естественнонаучной теории. И наоборот – знание о природе должно быть вписано в понимание человеческой природы как преобразующего понимания. А поскольку творчество создает смыслы и цели, оно аксиологически нагружено. Так ценности жизни и творчества становятся предметом общего человековедения. Для обсуждаемой проблемы дисциплинарного разграничения знаний о человеке это имеет некое пропедевтическое значение – единство знания получает (так или иначе) обоснованную базу. Природа и знания о ней видятся сквозь призму креативной сущности человека. И если креативность положить в основу философии, преодолеваются тенденции к специализации и редукционизму, и заодно вводится принципиальный историзм и в понимании человека, и в понимание науки о нем.

Не слишком ли радикальная постановка вопроса, не экстравагантно ли требование аксиоматического построения гуманитарного знания? На первый взгляд – да. Но если мы фиксируем сегодня сближение знаний о природе и знаний о человеке, то это сближение само многоплановое.

Вряд ли все согласятся с такими радикальными предложениями Ф. Т. Михайлова на разрыв со сложившимися традициями, которые кажутся самоочевидными. Традиционно считается, что гуманитарное знание строится через истолкование и интерпретацию шедевров, созданных не на основе теорий, а на основе интуиции. Это также связано и с тем, что предметом гуманитарных наук служат продукты духовной деятельности человека, и далеко не все, а только такие, которые глубоко и эстетически убедительно презентируют богатство человеческого духа. Место анализа здесь занимает интерпретация, место эксперимента – воображение, место логики – выразительность. Нет и не может быть теории интуиции, теории творчества, теории человеческого Я. Но эти предметы – как раз предмет философии, и стало быть философия как строгая теория – фантом.

Точно так же традиционно считается, что философия развивается за счет переосмысления своих оснований. А если строить философию дедуктивно, это закрывает проблему исследования её оснований. Если есть аксиоматика, значит философия догматична! А если обоснование философии в самой философии, то тогда непонятно, как в философию попадают новые проблемные области.

Ф. Т. Михайлов подвергает ревизии еще одну традицию – дробления дисциплинарного знания, отпочкования и специализации различных философских «наук» (написал бы он обязательно в кавычках). По существу, он во многом опередил и предвосхитил нынешние дискуссии о трансдисциплинарности. Разделение труда, отпочкование идеального от реального в истории становления мышления – это эмпирическая история познания, за ней не закреплено свойство философской обоснованности.  С этой точки зрения, специализированные традиции работы с разными предметами - это дань эмпиризму, неприемлемому с точки зрения целостности человека, единства его бытия и мышления… С точки зрения теории мышления, сознания, бытия человека.

Мне трудно было согласиться с такой трактовкой дисциплинарного размежевания, поскольку мои занятия философией техники, во-первых, тоже специализированы, отделены от других «философий» предметом, традициями изучения, а во-вторых, были как раз нацелены на выявление и анализ исторического становления этой дисциплины – определенной логики, которая и стала предметом моего исследования, и эта логика привела к формулировке моей позиции. Когда я защищал свою докторскую, Феликс Трофимович воздержался от выступления на Ученом совете в поддержку диссертации, хотя до этого и хвалил, и писал отзыв от сектора, и вообще ему моя работа нравилась. Но он дорожил своей репутацией борца с эмпиризмом и не хотел давать повода на защите к ненужным противопоставлениям, не хотел свой авторитет использовать против моей скромной попытки обосновать коммуникативную концепцию техники. Я это не сразу понял. 

Про Феликса Трофимовича мне писать и трудно, и сладко, – он был моим другом, начальником, соавтором, и поначалу пытался окрестить меня в свою веру, но я как-то невольно ускользал и остался без почётного звания «ученик Михайлова». А вера его была – метафизика, диалектика, философия самосознания, как правило, его собственного. Это не мешало нам быть близкими друг другу людьми, уважать и любить друг друга. Сколько мы переговорили, сколько выпили пива – в Москве, Праге, Казахстане, на рыбалках и охотах! Феликс много работал в последние годы жизни, торопился поставить себе памятник – самолюбия у него тоже хватало, чтобы подвигнуть на трудовой подвиг. Феликс свои последние работы писал и с удовольствием, и с упорством, и со знанием того, что у него рак. Что ему отпущено совсем немного, «он допеть не успел» - это про него. Он и сражался, и смирялся, и тосковал, и радовался редким мгновениям красоты и вкусноты, удачному слову и записанной мысли[3]. Вообще-то казалось, особенно со стороны, что Феликс был не чужд сибаритства: он красиво курил трубку, имел всегда хороший табачок, и дамы просили всех курильщиков уйти на свежий воздух, а Феликса остаться в комнате и распространять свои табачные благоухания. Любил и знал европейскую поэзию, умел приготовить что-нибудь замысловатое и вкусное. Предпочитал немножко Hennesy, нежели чего подешевле. Одевался с почерком, не любил грубого юмора. Был не только блестящим лектором, но и чудным собеседником, азартным рыбаком и душой любой компании. Но меня всегда поражала и восхищала на фоне этих маленьких капризов колоссальная разница между бытовым антуражем и необъятно огромными ментальными пространствами, где он по-настоящему жил за ширмой обыденности. Поражала его естественная, лёгкая, спонтанная воля к мысли.

 

Список литературы

 

  1. Воронин А.А. Круглый стол по философии образования. Выст. Ф.Т. Михайлова // Философские исследования, 1999, №1, с. 6.
  2. Михайлов Ф.Т. В поисках causa sui самосознания // Философские исследования, 194 №1, с. 5-16.
  3. Михайлов Ф.Т. Общественное сознание и самосознание индивида. М.: Наука, 1990.
  4. Михайлов Ф.Т. Самоопределение культуры. Философский поиск. М.: Индрик, 2003 - 272 c.
  5. Смирнов Г.Л. Советский человек. Формирование социалистического типа личности.– М.: Политиздат, 1980.
  6. «Философия, психология и педагогика Ф.Т. Михайлова. (Публикация архивных материалов) / Сост., предисл. Л.К. Арсенкина, А.А. Воронин, А.Ф. Михайлова. – М.: Индрик, 2009. – 592 с.– илл.

 

 

[1] См. более позднюю публикацию на эту тему: «В поисках causa sui сознания и самосознания» [2].

[2] К. Лоренц выделяет восемь факторов, поддерживающих постоянство культуры. Первое свойство – способность к развитию как состояние равновесия. «Для жизнеспособности вида необходимо, чтобы постоянство его «наследственных капиталов» находилось в «правильном» равновесии с их изменчивостью.» – Конрад Лоренц, «Оборотная сторона зеркала», глава 10. (Цит. по: Лоренц К. Так называемое зло. М.: «Культурная революция», 2008). Вторая – привычка и так называемое магическое мышление,  создающие комфорт и уют при обращении с хорошо известными вещами, далее следует подражание и следование образцу, когда следование традиции обрастает густым слоем эмоциональных привязанностей. За ней следует то, что мы называем идентичностью, а в переводе цитируемой книги именуется «принадлежностью». Пятая группа способов поддержания стабильности связывается им с ритуализацией. Этот механизм многофункционален. Главные функции: коммуникативная, выбора и ограничение формы поведения, создание новой мотивации. Взаимодействие  этих сил приводит к групповой общности, с одной стороны, и к выделению, обособлению групп, – с другой. Но раз есть силы, укрепляющие стабильность, есть и силы, демонтирующие постоянство культуры. И первая – это юношеская любознательность (см.: с. 551). На это надо обратить внимание, поскольку любознательность и новизна приписаны молодому возрасту!!!

«Согласно моей гипотезе, – пишет Лоренц, – эти процессы, происходящие в закономерной временной последовательности, запрограммированы эволюцией, и их значение для сохранения культуры и вида состоит в удалении устаревших элементов традиционного поведения и замене их новыми, что обеспечивает постоянное приспособление культуры к непрерывно меняющимся условиям окружающего мира.» (см.: с. 553) (как будто помимо культуры еще что-то существует и изменяется само собой! – А.В.) Полное отсутствие разумного планирования развития культуры – тоже тезис Лоренца (см.: с. 559-560) – это к вопросу о плановом запуске инновационных стратегий.

[3] Более или менее полная библиография содержится в книге «Философия, психология и педагогика Ф.Т. Михайлова (Публикация архивных материалов) [6].

Источник: Воронин А. А. Воля к мысли  //  Философская школа. – № 11. – 2019.  – С. 95–102. DOI.: 10.24411/2541-7673-2020-11109