Печать
Категория: Философская школа, 2020, №11
Просмотров: 1055

Аннотация. В настоящем исследовании анализируется одна из наиболее впечатляющих особенностей современной массовой культуры в том её виде, который  сформировался к рубежу прошлого и нынешнего веков, а именно то, что существование современного человека внутри социальной реальности проходит в условиях перманентного диктата и навязывания ему внешних норм, идеалов и ориентиров его личностного развития, основным генеративом, хранилищем и средоточием которых остаётся именно массовая культура, тогда как основным инструментом этого диктата и навязывания – наиболее популярные средства ее трансляции в информационном пространстве современного общества. Особое внимание уделено эволюции семиотической нормы означивания и коммуникативной нормы в данных условиях осуществления социальной коммуникации, а также изменениям в актуализируемой и репрезентируемой феноменологии стёба, рассматриваемого не только как феномен лингвистики, но и как инструмент направленного коммерческого воздействия на индивидуальное сознание.

Ключевые слова: карнавальный масскульт, норма семиозиса, функциональная структура знака, знаковая теория Пирса, деструкция нормы означивания, подмена денотации коннотацией, подмена семиозиса мимезисом, опрокидывание триггера, тотальность стёба, проблема сохранения идентичности.

Первые десятилетия нынешнего столетия отмечены изменением характера влияния современной массовой культуры («масскульт» – здесь и далее; – прим. авт.) на индивидуальное сознание, – оно становится все более вездесущим, более навязчивым, более агрессивным. Однако, – на индивидуальном уровне разные члены общества относятся к этому «масс-культурному» прессингу также по-разному. В частности, это проявляется, и даже может быть на статистически значимом уровне прослежено, в отношении возникновения целого ряда новых, доселе невиданных феноменов индивидуального восприятия и формируемого последующего отношения к содержательной стороне указанных выше норм, идеалов, ориентиров, стереотипов, равно как и к действительным источникам их порождения, зачастую крайне старательно удерживаемых их популяризаторами «в тени» от массового сознания. Одним из таких новых (относительно новых, – прим. авт.) явлений сложного психолингвистического (преимущественно рефлекторно-коммуникативного) характера, следует обозначить феномен стеба («стёб» – в им.п.) в том виде, в каком это явление все более отчетливо заявляет о себе в современном мире информации и коммуникации.

Вне всякого сомнения, в этом месте вполне возможны и естественным образом возникают естественные расхождения в оценке степени «новизны» этого феномена, поскольку в смеховой культуре разных стран и народов без особенных затруднений можно обнаружить достаточное количество культурных форм, являющихся если не прародителями, то уж точно предшественниками стеба в его современной «редакции». В то же время, с началом массовой компьютеризации информационного пространства современного социума, и возникшего по результатам этого процесса фактического его «двойника», – виртуальной реальности, существующей по своим собственным законам, далеко не всегда и не во всем совпадающим с законами реальности объективной, феномен стеба безусловно получил новые, доселе невиданные возможности для своей актуализации и реализации, что затем не могло не отразиться на качественном характере этого явления, последовавшие изменения которого повлекли за собой вполне ощутимые трансформации традиционных, «до-виртуальных» форм смеховой культуры.

Одновременное сосуществование во внеязыковом социальном пространстве объектов официально поощряемой сакрализации на фоне официального же осуждения демонстрации любых форм открытого пренебрежительного отношения к ним («тотемов» и «табу» – [26]), сопровождающее становление и развитие человеческой цивилизации на всем обозримом протяжении ее истории, было и будет сausa generis («причина порождающая» – лат.) самых разнообразных феноменов демонстрации форм косвенного, скрытого пренебрежения и насмешки над всем тем же самым внутри пространства языкового. Источник этот определен, задан, и даже неустраним в той мере, в какой «человек социальный» всегда будет не совпадать с «человеком естественным». Однако, – совсем другое дело, когда исследователь обращается к формам возможной концептуализации и экспликации указанных форм в пространстве языка, поскольку процессы общего усложнения коммуникативного взаимодействия «человека социального» с подобными ему, безусловно влияют на расширение перечня возможных форм и способов лингвистической инструментализации экстралингвистической реальности внутри смеховой, преимущественно неофициальной культуры или субкультуры [6]. Следовательно, – такая же модернизация «традиционной» феноменологии стеба в этом отношении исключением определенно не является.

Помимо этого, изменения, коснувшиеся феноменов смеховой культуры такого рода, в значительной степени были и остаются инспирированы социокультурными трактовками и установками философии постмодерна. В этой связи стеб может быть интерпретирован, а затем и позиционирован в культурной практике (не исключая масскульт) как попытка (попытки) деконструкции нормативного образа внешнего мира в форме традиционной, сложившейся наррации через десакрализацию этой последней посредством иммерсии  слушающего, читающего, наблюдающего как способа формирования нового текста, – ровно так же, как это происходит в театре, актеры которого, используя приемы стеба или подобные им,  анатомируют на сцене образ привычного для того, чтобы деконструировать это последнее и представить зрительскому восприятию нечто иное, обращенное лично к каждому присутствующему, и тем самым создать вместе со зрителем иной текст, используя при этом сцену и все пространство театра в качестве инструментов в цепи осуществления преобразований «текст – иммерсивный перфоманс – новый текст».

Таким образом, именно пространство сцены более, нежели пространство текста, становится местом, формирующим возможности актуализации приемов стеба, используя такие внутренние особенности этого жанра, как нарочитость, напыщенность, театральность, живую игру значениями и смыслами, наиболее глубоко и полно понимаемую и принимаемую только в процессе столь же непосредственного, столь же живого восприятия.

К сожалению, массовый «слушатель – читатель – зритель», настойчиво и с энтузиазмом воспитываемый современным агрессивным масскультом на протяжении последних десятилетий, мало подходит для этого, поскольку указанный тип культуры, перефразируя известную пословицу, в некотором смысле и есть та самая «девушка», которую «ужинают» на пару современные экономика и система потребления, вследствие чего эти же последние «танцуют» данную «девушку» так, чтобы её объект, он же массовый читатель – слушатель – зритель целенаправленно и неотвратимо превращался только в одно, ими обоюдно и страстно желаемое, а именно, – в столь же массового потребителя. И поскольку этот последний по своей внутренней сути должен быть сформирован таким образом, чтобы его способности к критике и аналитике были развиты минимально (ещё лучше, если их не будет вовсе, – такому индивиду можно будет продать вообще всё, что угодно), то искусству и жанру стёба в этой системе «масс-культурного воспитания» по причинам, указанным выше, отводится лишь чисто рекламная функция продвижения на рынок чего-то такого нового, потребительская полезность которого может быть лишь искусственно воссоздана, прорекламирована и массово навязана.

В рамках настоящего исследования, не ставящего себе целью охватить всю данную проблематику полностью, автором ставится направленный вопрос о природе тех изменений, происходящих в культуре, равно как и во всем социокультурном контексте современного общества, которые, с внешней стороны, приводят к актуализации форм сатирического восприятия реальности и описания происходящих в ней процессов в форме стеба, тогда как с внутренней стороны, – вызывают неочевидные, но влекущие за собой далеко идущие последствия и изменения в теории и практике культурного семиозиса, взаимосвязано рассматриваемого как в качестве фильтра («модератора») постоянно изменяющейся системы внутренних кодов культуры, так и в качестве генератива ее же лингвистической матрицы. С точки зрения автора, этот аспект современной культурной реальности, ускользающий от взора поверхностного и обыденного, несоизмеримо более нуждается в понимании и объяснении происходящего там хотя бы для того, чтобы понять происходящее во всем культурном пространстве, как в целом вообще.

Следует отметить, что чисто дефинитивный подход к определению данного феномена с этих позиций не сможет дать ожидавшихся изначально от него результатов, поскольку в научной и специальной лингвистической литературе феномен стеба и определяется, как явление по преимуществу лингвистическое  [10, 11, 14]. Однако, – и как это представляется более верным, – весомая лингвистическая составляющая этого феномена определенно формирует его ядро, и именно поэтому подавляющее большинство исследований его генезиса или содержательных аспектов осуществляется именно в сфере лингвистики, тогда как, с другой стороны, коммуникативная динамика репрезентации этого ядра всегда разворачивается на столь же определенном фоне, – периферии этого же явления, природа которой по преимуществу является экстралингвистической.

В известной степени, это же самое признают и исследователи-лингвисты, декларируя в качестве процессуальных составляющих стеба непременное наличие «эпатажа» [25] или «провокации» [12], а еще чаще, – и первого, и второго вместе взятых [6, 11, 24]. Затем, теми же самыми активно и заинтересованно исследуется преимущественно лингвистический инструментарий формирования эпатажа, провокации, пародии и т.п. как компонентов ядра, тогда как экстралингвистическая по своей природе периферия охватывается этими же исследованиями в крайне незначительной степени, а порой и не затрагивается вовсе. Последнее выглядит особенно удручающе с точки зрения того, что стеб и как тактика взаимодействия, и (тем более) как акт осознанного выбора продуцентом речи такой тактики репрезентации своего отношения к потенциальному реципиенту, связан с занятием определенной позиции не только в речи, но и в процессе коммуникации как в целом во всей полноте всех его условий. Иными словами, – феномен стеба по преимуществу есть акт, нежели факт, – и с этой точки зрения данное явление не есть только речь, но всегда – речь в нарочито формируемом контексте, определяемом теми же исследованиями в терминах «клоунады», «карнавала», «юродства», «ёрничания», «действа высмеивающего» и им подобных [5, 17, 22]. Иногда и сам термин «стеб» дополняет этот же ряд по мнению, или же по предположению тех, кто находит какие-либо основания для утверждения наличия вполне определенного и устойчивого сродства между всем, перечисленным выше, и стебом, – сродства, формирующего некоторое внутреннее коммуникативное единство.

Как представляется, основная проблема понимания этого явления в пространстве того масскульта, что сопровождает общественное бытие в условиях сегодняшнего дня, связана не столько с точностью дефинирования, сколько с определением, выявлением, закреплением и попытками фиксации хотя бы относительно устойчивых и существенных черт и признаков этого «нарочитого формирования» контекста стеба. Для того, чтобы понять и прочувствовать разницу между тем, что формируется непроизвольно, и тем, что произвольно, – необходимо, как минимум, некоторое (не вполне рациональное?) ощущение (или интуиция) наличия контраста между первым и вторым, – чего, как кажется, создатели, трансляторы и популяризаторы современного масскульта более всего и не желают. Трагедия современного «социального человека» как раз и состоит в  том, что он прогрессирующе утрачивает навык фиксации момента переключения регистров подлинной интенции продуцентов речи, адресованной его восприятию, а без этого практически невозможно понять, что есть стеб, а что таковым не является. Лишенный не только подлинных критериев демаркации, но и хотя бы призывов к попыткам определить таковые, современный масскульт доверху забивает восприятие, мышление и сознание своего потенциального реципиента искусственно (а также и искусно, – прим. авт.) дифференцированными клише и стереотипами, различие между которыми этот самый реципиент очень скоро начинает воспринимать как «плоды» своего собственного мышления. Последнее же означает, что конечная цель процесса инициации очередного потребителя всего этого информационного мусора почти, или даже в целом достигнута, и эта цель – не столько «продать» ему (в самом широком смысле этого слова, – прим. авт.) сам этот мусор, сколько все то, что стоит за ним.

Кроме того, рассмотрение этого прежде узко-лингвистического феномена с таких позиций, вне всякого сомнения, потребует серьезной ревизии его прежнего понимания и интерпретации, а вслед за тем, – также и переоценки настоящих масштабов его распространения в пространстве коммуникации современного социума, что, как представляется, само по себе является совершенно иной и качественно новой проблемой, имеющей выраженную аксиологическую составлящую, ибо замалчивание, или же игнорирование факта наличия этой последней способно сохранить для «социального человека» только лишь некоторую видимость «незыблемости» прежних традиционных устоев, становясь, по сути своей, вполне безответственной прокрастинацией в форме заметания многоликого информационного мусора от нынешнего масскульта под ковер завтрашнего дня.

Настоящее исследование оставляет за рамками ряд дефиниций базисных категорий классического (нормативного) семиозиса как процесса, осуществляющего взаимосвязанные функции генерации и модерации всякого нового знакового содержания, заполоняющего пространство значений и смыслов современного социума прежде всего в сфере лингвокультуры последнего, с тем, чтобы направленно сосредоточиться на анализе тех компонентов этой элиминации, содержательная сторона которых с позиций масскульта сегодняшнего дня вызывает наиболее значительные сомнения, а именно – «классический»  и «нормативный».

Обращаясь к «классике» теории семиотики, Ч. С. Пирс в своем фундаментальном исследовании [15] определил природу любого знака как триадическую, постулировав трехкомпонентную структуру знака как объекта особого рода, способного исполнять возложенную на него единую знаковую функцию, и состоящего из репрезентамена (знака как такового), десигната (объекта, обозначаемого знаком), и интерпретанты (значения, порождаемого знаком – [Ibid.]). Сложная трехсторонняя корреляция между всеми этими  тремя сторонами знака одна только и делает его, как целое, именно тем, в качестве чего он и должен функционировать внутри всей знаковой системы [Ibid.]. Иначе, – соответствующие этим компонентам Ч. С. Пирса базисные отношения синтактики, семантики и прагматики, в то же самое время являются устоявшимися в науке названиями соответствующих фундаментальных разделов классической семиотики. Вот как об этом пишет сам Ч. С. Пирс: «Знак, или репрезентамен, есть нечто, что для кого-нибудь в определённом отношении или в силу некоторой способности представляет нечто. Он обращён к кому-то, т. е. производит в сознании этого человека эквивалентный знак или, возможно, более развитой знак. Знак, который он производит, я называю интерпретантой первого знака.» [Ibid.]. Здесь Ч. С. Пирс описывает «классику» семиотики: процесс использования субъектом знака как элемента знаковой системы, результатом которого становится порождение знаком связанного с ним значения в восприятии и мышлении субъекта. В той же самой классической трактовке здесь описана семиотическая норма, то есть порождение прямого (свободного) значения, на противоположных полюсах которого находятся объект (десигнат) и знак, его обозначающий (денотат).

Однако, – невозможно облечь и репрезентировать  иронию в форме стеба, используя только денотативные значения и их комбинации. Следовательно, –  в этом отношении стеб (вернее, – продуцент стеба) и не использует только прямые (денотативные) значения. Однако, как особая форма выражения насмешки (то есть, по существу, – форма выражения иронии, – прим. авт.) стеб не может обойтись, и не представим в речи именно без денотативных значений, интертекстуально организованные совокупности которых используются для формирования различных (в прагматике и семантике стеба) форм контраста по отношению к нему самому. Таким образом, – именно в этом, вероятнее всего, и состоит парадоксальность речевой и коммуникативной стилистики этой формы иронии, которая, если называть вещи своими именами, – фактически взламывает норму классического семиозиса, но, в то же самое время, – не может обойтись без ее «обломков».

Когда Ч.С. Пирс писал свой фундаментальный труд [Ibid.], понятия «стеб» в категориальном аппарате лингвистики еще не существовало (в русском языке, например, этот феномен начал заявлять о себе только в 70 – 80-х годах прошлого века по целому ряду специфических причин преимущественно идеологической природы – см.ниже), однако, предчувствуя, видимо, некоторую возможную подвижность компонентов утверждаемой им классической модели языкового знака, вот что пишет далее он: «….Знак представляет нечто, свой объект. Он представляет этот объект не во всех отношениях, но в отношении к некоторого рода идее…» [Ibid.]. Однако, - что же это может быть за идея в такой трактовке Ч. С. Пирса? В самом общем виде это – принцип, или совокупность основных принципов (правил) означивания (придания и последующего выражения значения знака), сложившихся в данном естественном языке исторически и лингво-генетически, и это – классическая трактовка, предполагающая, как позже это постулирует Л.Ельмслев [20], единство внешнего плана выражения (фонемы, графемы, морфемы, слова как целого) и внутреннего плана содержания (понятия, значения) знака естественного языка. В то же время, и из той же самой теории лексикологии классической лингвистики известно, что, помимо прямого значения языкового знака (слова), последний обладает способностью выражать также и многие другие, аддитивные и непрямые значения, и эта особенность наиболее рельефно и отчетливо раскрывается в сопоставлении и различении денотативных и коннотативных отношений одних и тех же знаков естественного языка к объектам внешней, неязыковой реальности [18].

Демаркация компонентов знаковой системы естественного языка на план выражения и план содержания вошла в традицию классической семиотики, а вслед за ней – также и классической лингвистики как конвенция, которых в науке множество. Невозможно, в частности, отрицать, что в этом случае за данной конвенциональностью кроется вполне реальная целесообразность, очевидно расширяющая, с одной стороны, спектр возможных трактовок множества связанных с этой двуплановостью теоретических аспектов, а также  повышающая, с другой стороны, их же ясность, четкость и непротиворечивость. С этих позиций коннотативные компоненты (коннотации) значения языкового знака, в случае дополнения ими основного (денотативного) значения, становятся средствами отражения в речи продуцентом последней его особенного,  – эмоционального, оценочного, или какого-либо иного субъективно-личного отношения к объекту (объектам) действительности, обозначаемым им в речи, и, следовательно, тем же самым, – реальными средствами изменения стилистики всего высказывания, посредством которого продуцент стеба активно пытается манипулировать восприятием его же рецепиента.

В этом отношении стеб как феномен культуры и коммуникации внутри общества постмодерна становится инструментальным модификатором традиционной иронии, поскольку ирония (в речи) – насмешка по определению скрытая, когда смысл прямо высказанного для реципиента речи, обладающего чувством юмора на уровне не ниже нормативного, – должен быть воспринят и понят им в значении, противоположном буквальному. Стеб же по определению своему никакого подобного коммуникативного либерализма и деликатности почти что не предполагает, поскольку в форме стеба зачастую реализуется ирония особенно злая, на грани цинизма, а внутри акта коммуникации это – всегда напор («прессинг» – [23]), всегда провокация, всегда эпатаж на грани агрессии по отношению к реципиенту речи, если он занимает сторону объекта стеба или просто совпадает с ним. И тот частый факт, что речевая агрессия в форме стеба в неформальной обстановке, и в отсутствие внешних ограничений легко трансформируется в агрессию физическую, упорно стирает грань между трактовками стеба как феномена по преимуществу лингвистического, и позиционированием его же как феномена обще-социального, или – как особой модели социального взаимодействия индивидов, обладающих способностью воздействовать друг на друга не только посредством речи. В протоколах правоохранительных органов последнее фиксируется обычно в фактах предшествования взаимной физической агрессии фигурантов агрессии речевой, – т.е. той переломной точки в развитии противоправной ситуации, где завершается нанесение сторонами морального ущерба друг другу словом, и начинается нанесение ими же взаимного физического ущерба их здоровью и жизни чем-то другим.

Таким образом, стеб, как средство маркирования или коррекции не только внутри-коммуникативной, но и обще-социальной позиции продуцента речи, по сути своей является  феноменом сложной природы, обладающим как лингвистическим, так и экстралингвистическим измерением, и, следовательно, – как всякое сложное явление, именно так должен анализироваться и рассматриваться. Последнее утверждает феномен стеба в качестве объекта научного исследования как то, полное содержание чего имеет выраженный междисциплинарный характер, когда к лингвистике должны подключаться психолингвистика, лингвистика массовых коммуникаций, психология социального общения и взаимодействия.

Такой подход вдвойне оправдан историческими особенностями зарождения и импликации феномена стеба в коммуникацию посредством естественного языка, и русский язык в этом отношении исключением также не является. С давних времен стеб использовался как средство репрезентации иронии по отношению к тем, кто стремился декларировать возвышенные цели и намерения по отношению к своим прежде совершенным неблаговидным поступкам. В терминах психоаналитической концепции это есть проявление сочетанного действия механизмов отрицания и сублимации [26] посредством речи. Так, например, полтора века назад великий русский сатирик М. Е. Салтыков-Щедрин писал: «правда, что N ограбил казну, но зато какой патриот!....» [16]. В русскоязычной сатирической лингвокультуре вообще повелось так, что нарочито притянутые для оправдания низменных поступков высокие цели, возвышенная патетика, внешне декларируемое бескорыстие, ложный патриотизм  и т.п. особенно часто становились объектами массового осмеяния именно посредством стеба [9].

Указанные выше особенности затем проявились также и век спустя, когда исторически все сложилось так, что внутри русскоязычной коммуникации возникновение данного феномена было напрямую инспирировано целенаправленным навязыванием «сверху» через различные СМИ, тотально подконтрольные «официальным источникам», идеологически выверенного, выхолощенного, отцензурированного ими же партийно-бюрократического новояза в 70 – 80-х годах прошлого века, который массовый и не лишенный критики слушатель – читатель – зритель той поры кратко и емко определил как беспрерывные «вести с полей» [5, 9].

Как представляется судить об этом наиболее корректно, – тогда в массовой коммуникации возникла ситуация беспрецедентной по глубине редукции значений и смыслов всей знаковой системы русского языка, поскольку внутри естественной коммуникации посредством последнего возникли целые лексические и стилистические поля, которые «органы» внешнего надзора и цензуры целенаправленно старались или ограничить, или вообще запретить (замалчивать) в масштабах, неведомых даже системе государственной цензуры периода царского самодержавия. Как правило, – и это известно из истории, – обыденная (неофициальная) коммуникация посредством естественного языка плохо поддается такого рода диктату и нажиму, из-за которых формальные изъятия и запреты «сверху» в реальной коммуникации очень скоро начинают заполняться многочисленными речевыми суррогатами, поскольку долго молчать (или мычать?) там, где должно быть произнесено вполне определенное слово, просто невозможно, и вот именно эти последние (т.е. суррогаты) очень часто конструируются и затем конституируются в речи с использованием языкового материала, активно заимствуемого из «официально разрешенных» лексики, фразеологии, стилистики, модальностей и т.п. в полном соответствии  с одним из базисных принципов репрезентации стеба, – сломать речевую норму, переосмыслить ее, а затем поиграть, потасовать в речи ее же обломки, обыгрывая при этом не столько сами эти запреты и изъятия, сколько измысливших и навязавших их всем остальным цензоров.

Таким образом, этот новый и генетически рефлекторный «эзопов язык» по сути своей являлся стебом, но – стебом неофициальным, возникшим как противовес официальному новоязу «вестей с полей», поскольку, обыгрывая его ограниченность и абсурдность, наиболее продвинутые и творческие умы демонстрировали подлинный высший лингвистический пилотаж в формировании содержания своих художественных творений, посредством которых, по сути, формировался единый рубеж культурной обороны от тотального диктата примитивной стилистики «социалистического реализма» в культуре и литературе, – ибо их потенциальная аудитория, владеющая навыками «прочтения» творений, созданных на таком языке, практически без искажений воспринимала их истинный смысл [8, 9].

Стеб как целое не может быть интерпретирован без рассмотрения аспектов обще-социального позиционирования продуцента речи еще и потому, что как сама эта модель, так и ее коммуникативные производные, – все они тяготеют к просторечию и соответствующей его стилистике репрезентации, поскольку «стебание» кого-либо (или чего-либо) с позиции «простого человека», не ограничивающего себя и свою речь излишней тактичностью и деликатностью,  ощутимо повышает уровень экспрессии и доступности в понимании истинного смысла всего этого действа. Поскольку позиция «излишне умного» собеседника в этом отношении остается все же менее выигрышной, и в каких-то речевых ситуациях даже не может быть реализована вследствие наличия прагматических ограничений, –  «излишне умным» почти всегда остается объект стеба [14], тогда как стебающийся по поводу его посредством «простоты» (часто нарочитой) своих реплик вполне способен заработать у своего зрителя – слушателя – читателя дополнительные очки.

Таким образом, коммуникативная частотность употребления самого этого понятия в текстах тех же научных исследований, в материалах соцопросов, в психологической литературе, в беллетристике, в материалах периодических СМИ становится все более ощутимой. То же самое справедливо и для информационного обмена в виртуальном пространстве сети интернет, – собственно, такой феномен, как троллинг в социальных сетях, в качестве своего инструментария чаще всего использует именно стёб. Позиционируемые предпочтения в восприятии того или иного феномена масскульта в режимах обсуждения (на форумах) зачастую репрезентируются их декларантами если не посредством собственно стеба, то – посредством стилистически связанных с ним форм выражения иронии, сарказма, насмешки. Однако, – поскольку генерируемые внутри виртуального пространства особенные модели коммуникации вообще обладают таким имманентно присущим им свойством, – то постепенно они начинают перемещаться в реальность настоящую, то в этом отношении современный масскульт во все большей степени становится пространством информационного обмена с активным применением стеба и лексики, ему соответствующей («олбанский язык» и т.п. – [17]), тем же самым постепенно превращаясь в «культуру массового стеба», адепты и неофиты которой изо всех сил стараются «перестебать» своего собеседника, – и которая, по существу, внутренне начинает ассимилировать множественные вариации этих агонов «перестебателей» так же, как всякая иная культура постепенно начинает складываться в систему собственных значений, феноменов и текстов.

Последнее замечание представляется автору настоящего исследования очень важным, поскольку здесь, вследствие гетерогенности компонентов своего полного содержания, «изначально лингвистический» феномен стеба вновь начинает «переливаться» за пределы функционирования языка в сферу экстралингвистики. Несмотря на то, что эти процессы, скорее всего, зарождались и начинали свой путь внутри виртуальной реальности, в настоящее время стеб все более активно используется в качестве средства социальной демаркации и принадлежности к определенной социокультурной (или субкультурной) группе, где очень «ценится» даже не он сам по себе, но выработанные индивидуальные навыки реагирования на «чужака» путем мгновенного переключения регистра общения с режима коммуникативной нормы в режим стеба. И чем более распространенной становится такая практика, – тем все менее ощутимой, и все более подвижной, зыбкой становится грань между стебом и всем остальным, что им не является. Тем самым, – стеб во все большей степени становится «могильщиком» не только прежней семиотической нормы, но и нормы коммуникативной, – и это, по последствиям своим, есть совершенно несоразмерная расплата за ненормативное использование языка в качестве инструмента социального маркирования и подтверждения индивидуальной принадлежности к «своей» социальной группе [7].

С тем же сомнительным успехом дифференциация предпочитаемых форм стеба в адрес конкурентов может быть использована также и в качестве средства межгрупповой дифференциации, когда утверждающиеся особенности речевых тактик стеба начинают формировать внутригрупповое коммуникативное пространство, закрытое для «чужих», внутри которого зарождается, «чтобы группировать и группироваться»,  внутренний «язык» группы, – жаргон или сленг, фактически формирующий «фасад» данной группы как основной субкультурный маркер ее отличия от прочих, ей подобных.

По преимуществу, перечисленное выше имеет место быть, и происходит главным образом внутри и между самых разнообразных молодежных объединений, преимущественно неформальных (но не обязательно – прим. авт.), особая склонность членов которых к стебу и ерничанию находит свое объяснение в общих особенностях психологии взросления молодого человека в этом, для него сложном возрасте, когда вопросы социальной компетентности и социальной же зрелости (т.е. по сути, –собственной состоятельности и самостоятельности, – прим. авт.) в связи с претензиями на выход из детского возраста и вхождение во «взрослую жизнь» встают перед претендентом на «взрослость» особенно остро. Самая частая причина тому, – неполное, а порой деформированное, просто превратное отношение молодежи к субъективно сформировавшемуся у нее образу «взрослой жизни» как к социальной норме, к которой либо «следует стремиться», либо же, напротив, – как к анти-норме, которой «следует избегать», поскольку у субъективно близких, и столь же субъективно нереферентных взрослых «полно недостатков», а «норма» их социального бытия в той форме, как она представляется молодым, «лжива», «примитивна», «пуста», или же вызывает со стороны «поколения X, Y, Z» (нужное вписать – прим.авт.) устойчивое презрение, выражаемое в оценках типа «лохи», «лузеры», «не умеющие жить», «отстой» там и тогда, где и когда пресловутая проблема «отцов и детей» репрезентируется в так популярной ныне форме стеба последних над первыми.

Тем не менее, столь частое стремление к использованию в речи приемов стеба, равно как и постоянно проявляемая склонность к такому использованию, по преимуществу становятся невротической формой экспликации через речь внутренней тревоги от переживания неопределенности стоящих задач и будущих трудностей на пути достижения собственного превосходства на этапе достижения фазы «….вот когда я вырасту, и начну уже жить своей жизнью…». При этом постоянное использование стеба, равно как и склонность к таковому, становятся внутрипсихическими заместителями желаемого превосходства над окружающими (не исключая, кстати, и «нереферентных» взрослых, – прим.авт.) тем реальным усилиям, которые могли бы быть направлены на достижение этой же цели в действительности. Так же, как и при всяком неврозе вообще, такой постоянный, навязчивый стеб к месту и не к месту становится всего лишь средством ослабления этой внутренней тревоги и, тем же самым, – средством снижения уровня внутреннего психологического неблагополучия подрастающего индивида, объективно не приближая этого последнего к состоянию «взрослости» ни на шаг, но субъективно (и вполне успешно) создавая его «растрепанной взрослением» психике иллюзию такой вот мнимой «принадлежности».

Мигрируя затем вслед за своими несовершеннолетними носителями во взрослую жизнь, стеб становится формой коммуникации настолько масштабной, что это во все большей степени заостряет вопрос о содержании коммуникативной нормы языка, поскольку вследствие наблюдаемого расширения спектра коммуникативных возможностей и вариаций его использования, стеб в определенном смысле сам становится «нормой» спонтанной речевой реакции на «чужака» (см. выше – [Ibid.]), что характерно для социальной системы, внутри которой наличествует высокий уровень взаимного недоверия между ее членами, равно как и высокий уровень разобщенности между ними же. Специфическая «блатная феня» как раз и является, по существу, выражением нормы взаимодействия в подсистеме, функционирующей под лозунгом «не верь, не бойся, не проси», в форме стеба с использованием криминального жаргона. Именно в таких особенных условиях речевая практика стеба приобретает негласный статус «пароля», при совпадении которого с обеих сторон в случае спонтанно возникшего взаимодействия эти стороны переходят в режимы общения с более высоким уровнем взаимного доверия. Само это омассовление речевой склонности к стебу в массовой же коммуникации может рассматриваться и характеризовать общественную систему, как испытывающую те или иные существенные затруднения на своем пути к более «взрослому» и более ответственному состоянию, – систему, которая никак не может окончательно расстаться с так полюбившимися ей одежками собственного инфантилизма, из которых физически она уже давным-давно выросла [7, 8]. Наблюдая современное российское общество, особенно в отношении жизненных целей, предпочтений и приоритетов его подростковой, взрослеющей части, складывается устойчивое впечатление страстного и неутолимого желания подмены ею известного призыва древних «Per aspera ad astra» («Через тернии к звездам» – лат.) другим, а именно, – «Praeter aspera ad astra» («В обход терний к звездам» – лат.).

Именно это самое и наблюдается в расширяющейся сфере использования собственного языка, как средства естественного общения, в режиме стеба. Первый раздел данного исследования был отдан под краткий анализ теории структуры знака Ч. С. Пирса как одной из важнейших основ классической семиотики (см. выше – [15]), в которой ее автор утверждает итог процесса семиозиса в качестве  акта порождения значения в восприятии и мышлении субъекта, использующего языковой знак [Ibid.]. В этой связке («субъект – знак»), соответствующей прагматическому отношению классической семиотики, знак выступает как генератив «интерпретанты», – значения, формирующегося в сознании субъекта. Крайне мало сведующий в научных трудах Ч. С. Пирса современный средне-статистический молодой человек, не желая вдаваться во все эти малопонятные для него аспекты, переключается в режим стеба именно потому, что это – самый простой путь «обойти тернии» (см. выше – [Ibid.]) и, в  то же самое время, – наладить диалог с находящимся рядом. В этом месте автору могут возразить, что с основами семиотики в целом, и с трудами Ч.С.Пирса в частности, вообще мало кто знаком, однако же, несмотря на это обстоятельство, норма коммуникации продолжает оставаться нормой не вследствие влияния на умы Пирса, или, напротив, – отсутствия такого влияния, – а лишь потому только, что обе стороны диалога намеренно оперируют действительными значениями знаков языка, и стараются (по крайней мере, – если разговор является обоюдно значимым актом социального обмена, – [6]) транслировать друг другу именно те же самые значения, рассматривая сам выбор избранной лично ими такой тактики коммуникативного обмена, прежде всего в качестве стремления быть понимаемым своим собеседником ясно, отчетливо и однозначно.

В этом отношении, и исходя из самой природы естественного языка, норма коммуникации по существу своему остается массово принятой, осознаваемой и подтверждаемой в актах коммуникации конвенцией, а конвенция всегда заключается на некоторых исходных основаниях, обоюдная необходимость учета которых равно признается всеми ее сторонами. По отношению к естественному языку такого рода основаниям новых членов общества целенаправленно обучают в учебных учреждениях, совершенно справедливо стращая при этом особенно нерадивых учеников тем, что аграмматичная речь плохо понимается другими участниками общения, а при достижении определенного уровня отклонения от грамматической нормы, – перестает пониматься этими же последними совершенно.

Очевидно, что стеб, как феномен речи, отнюдь не тождественен аграмматизму, но что-то общее между ними обнаруживается безусловно, и это общее – нарушенная норма структуры языкового знака, равно как и нарушенная синтаксическая норма структуры сочетаний знаков языка.  В случае неспособности овладения грамматикой собственного языка указанное выше нарушается по факту отсутствия в восприятии и мышлении продуцента речи понимания корректности того, что он произносит или пишет, тогда как в случае стеба языковая, а за ней и коммуникативная нормы коверкаются тем же продуцентом речи преднамеренно, и вполне себе осознанно. Вопрос же, – почему это происходит, да еще и столь массово происходит в настоящее время между носителями языка, имеющими достаточный уровень грамматической компетентности? – относится к числу сложных, междисциплинарных (см. выше), и не имеющих однозначного ответа. Последнее, однако, не означает, что от поисков такого ответа за экономией времени, усилий, ресурсов и пр. следует отказаться, поскольку исторически такая «страусиная политика» в сфере общения посредством естественного языка неизменно приводила к одним и тем же результатам, а именно, – к результатам плачевным и необратимым, поскольку за разрушением языка почти всегда и неизменно следовало разрушение культуры [19].

Как это представляется достаточно вероятным, истоки того, что происходит, следует искать в определенно «расслабляющем» (вернее, – ослабляющем – прим. авт.) влиянии на восприятие и мышление представителей «поколения X, Y, Z» процессов электронизации и автоматизации удаленного доступа к любым информационным массивам посредством все более технически совершенных и все более автономных в использовании электронных устройств. Овладение несложными техническими навыками навигации в виртуальном пространстве всемирной сети WWW легко и скоро создает в социально незрелом сознании тинэйджера иллюзию его полного всезнайства и фантастической по своей широте компетентности в любой области знаний. И это – именно та позиция, с которой такому социально незрелому сознанию начинает казаться столь соблазнительным пробовать «стебать» окружающих только ради подтверждения и закрепления собственного «превосходства», в реальное существование которого это не расстающееся со смартфоном сознание уже практически уверовало. А то, что не верят в это другие, – это же их проблемы, которые будут решаться посредством применения стеба как средства указания всем несогласным их места. Именно таким образом стеб становится «массовым оружием» в конкурентном противоборстве за обладание высшим внутригрупповым социальным статусом, которое «расчехляется» и приводится в действие практически мгновенно.

И еще два момента к отмеченному выше: во-первых, именно тинэйджерство является тем возрастным периодом, когда проблема социального лидерства и отстаивания занимаемой внутригрупповой позиции стоит перед подростком наиболее остро, – другое дело, что некоторые сильно повзрослевшие бывшие тинэйджеры никак не «вырастут» из этого же периода не только телом, но и духом. И, во-вторых: становящиеся столь же массовыми, периодически повторяющиеся требования взрослеющих (телом, но не духом) представителей «поколений X, Y, Z» приобретения для них их состоятельными «предками» все более новых, и все более технически совершенных систем удаленного доступа ко все более расширяющимся «закромам» самой разнообразной информации в виртуальном пространстве сети интернет.

Велико желание от имени всех третируемых взрослых ответить своим отпрыскам посредством точного изречения В. Беньямина, написанного на сей же счет почти век тому назад: «…сфера потребления пронизана идолопоклонством мертвому, технически воспроизводимому…» [1], – также и технически совершенствуемому, но все равно – мертвому. Однако, эти «новые идолопоклонники» эпохи  самых современных электронных гаджетов не читают не только Беньямина, – они вообще почти что ничего не читают, потому что их руки постоянно заняты именно этими самыми «идолами», с которых они не сводят взгляда, и места любой книге ни в их руках, ни перед их взором в этой почти что «молитвенной» связке просто не находится.

Здесь обращает на себя внимание то, что и первое, и второе, скорее всего, являются наблюдаемыми эпифеноменами одного и того же процесса. Работа с восприятием элементов речи, сформированных на основе семиотической нормы, требует анализа, вскрытия смысла и понимания услышанного или прочитанного. Однако с тех пор, как средства мобильного доступа к любым информационным массивам стали предметом общедоступным, злоупотребление их возможностями стало все более обнаруживать свою оборотную сторону, а именно, – прогрессирующую утрату сложных, системных навыков логического и аналитического мышления, особенно заметно проявляющуюся именно в подростковых возрастных группах.

По свидетельству У. Эко [19], общий поток информации, транслируемой всеми возможными каналами по направлению к восприятию современного индивида, представляет собой достаточно сложный семиотический универсум, для ориентации внутри которого необходимы выработанные индивидуальным сознанием навыки прежде всего выделения, определения и понимания способов кодирования – декодирования транслируемой информации. Недостаточная внутренняя сформированность, либо же полная несформированность этих последних, неизбежно заставляет индивида, желающего непременно «быть в теме», искать им какую-либо внешнюю замену. Поскольку указанная тенденция приобретает все более массовый характер, возникают достаточные основания заключить, что именно этой исходной мотивацией индивидов, преимущественно компенсаторной по сути своей, в основном может быть объяснен столь же массовый спрос на все более и более усложняющиеся версии мобильных устройств, обеспечивающих доступ «ко всем знаниям» внутри всемирной сети WWW.  

По существу, все эти гаджеты незаметно превратились уже даже не в костыли для утратившего способность напрягаться мышления индивида, а в кресло-каталку для перемещения его же восприятия от одной гиперссылки к другой, к третьей и т.д. Таким образом, если прежде почиталось за честь соперничество в дискуссии посредством аргументов и умения убеждать, то ныне все то же самое объявлено на массовую публику «давно неактуальным» в то время, как молодые люди все более охотно козыряют друг перед другом новизной, стоимостью или маркой имеющегося у них смартфона, – видимо, за полным неимением первого у обеих сторон такой «дискуссии», то есть, – во всех таких случаях совершенно определенно имеет место быть не агон интеллектов, а агон кошельков (часто родительских – [23]).

Практически не вызывает сомнений и то, что всемерное благоприятствование для зарождения и эскалации негативных тенденций такого рода, прогрессирующе разрушающих совокупный интеллект настоящего и будущего социума, создают особенности многоканальной подачи и целенаправленного влияния на индивидуальное сознание информационных потоков, имманентно присущие современному агрессивному масскульту, который сам возник на определенном этапе социокультурогенеза как результат индустриализации существующих культурных институтов и автоматизации («штамповки») исторически сложившихся способов воспроизводства культурных форм.

От взора сегодняшнего потребителя самым тщательным и надежным образом преднамеренно скрывается то, что сама техносфера эпохи господства современного масскульта перманентно воссоздает себя, как «causa sui» («сама себе причина» – лат.) посредством непрерывной рекурсии («технической вопроизводимости» в терминах В.Беньямина [1], – см. выше) в значительной степени повторяющих друг друга (и повторяющихся друг в друге, – прим. авт.) технических устройств, эстетический, конструктивный и функциональный прогресс внутри которых осуществляется в крайне незначительных и точно дозированных пределах. Целью всего этого является непрерывное удержание под контролем уровня потребительского ажиотажа по поводу ожидания выхода все более и более «новой» модели любого такого устройства, а также управления им. Цель: чрезмерно не «охлаждать», но и не «перегревать» его с тем, чтобы сохранить внутри сознания массового потребителя искру мотивации приобретения все более новой модели модного гаджета нетленной, и чтобы навязчивой и агрессивной рекламе в любой момент было бы куда  «капнуть» очередным призывом к приобретению «последнего чуда техники» для того, чтобы «костер» тут же вспыхнул, и оболваненный в очередной раз потребитель, не секунды не сомневаясь в правильности того, что он делает,  тут же ринулся бы за кредитом для покупки… нет, – не этого конкретного товара, – для покупки очередной порции удовлетворения своего собственного тщеславия от осознания превосходства над другими прочими, того же самого пока еще не имеющими, и так, – до выхода следующей модели «самого последнего чуда техники»…

Вся эта система искусственного (и искусного, – прим. авт.) поддержания и «разогрева» потребительского спроса, негласно используя исходные принципы классического семиозиса, активно и почти незаметно препарирует всю систему внутренних кодов культуры современного социума, тем самым дезактивируя ее с целью ее же подмены и «расчистки» занимаемого ей пространства для построения совершенно другой квази-культурной системы на иных основаниях [3]. Последовательно для этого используется, с позволения сказать, лишь «наследие» классического семиозиса, на котором паразитирует  современный масскульт, тогда как в «новой культурной реальности» тому же семиозису места не остается, поскольку его отовсюду вытесняет мимезис в  своей наиболее адаптированной под уже созданную систему массового потребления версии. Сама индустриализация процесса воспроизводства и массового тиражирования культурных форм, являющаяся одним из «столпов» современного масскульта, в чистом виде не использует знаки и не нуждается в знаках (в классической трактовке Ч.С.Пирса [15] – см. выше), поскольку вместо знака ею тотально используется то, что Ж.Бодрийяр назвал в своей одноименной работе «симулякром» знака ([2] – «simulacrum»: «образ», «тень», «подобие» – лат.), по определению не наделенным способностью исполнять хотя бы базисные знаковые функции, но, – замещающим знак, и имитирующим его классическую структуру в системе символического потребления [4].

Такая организация системы массового потребления, инспирированная и постоянно разогреваемая многочисленными механизмами и каналами вещающей отовсюду современной рекламы, по содержанию своему, да и по форме рекламной подачи является стебом над индивидуальностью своего потенциального реципиента, поскольку имплицитно во всей этой массовой рекламе «зашито» бесконечно пренебрежительное отношение к любым индивидуальным проявлениям и предпочтениям этого реципиента, –позиционируемого в том числе и как потенциального потребителя. И даже в тех случаях, когда мишенью очередной проводимой рекламной кампании становится вполне определенная «целевая» аудитория, – кампании, апеллирующей к «личному» здоровью, «личному» благосостоянию, «личной» социальной успешности, «личному» качеству жизни и т.п., – на самом деле все это перечисленное по сути есть лишь инструмент повышения эффективности воздействия данного рекламного продукта на сознание реципиента этой рекламы, – яркие, экспрессивные и «бьющие в цель» симулякры знаков естественного языка, в полном соответствии с концепцией Бодрийяра [2], блестяще имитирующие выраженную индивидуальность и адресность всякого подобного рекламного обращения, но не несущие при этом в себе никакого реального индивидуального содержания.

Все очень просто: если только один этот среднестатистический адресат рекламного сообщения, он же – потенциальный потребитель, приобретет в свое личное пользование объект рекламирования, а другие – нет, то никакая подобная рекламная кампания, требующая, как правило, значительных вложений со стороны реализатора товара (услуги), просто не окупится. Поэтому, за вечными и постоянными обращениями к потребителю по поводу его личного счастья, здоровья, благополучия и т.п. всегда стоит только одно, а именно, – обращение к его личному кошельку, приобретающее коммерческую значимость лишь в том случае, если навязываемая им потребность приобретения обретет массовый, деиндивидуализированный успех. Таким образом, – никакой «индивидуальности» адресата рекламы, – будущего потребителя, в этой схеме на самом деле нет, а есть только изначально деиндивидуализированная массовость, задрапированная демонстрацией видимости «личного обращения» к адресату.

Интересно и вот еще что: социо- и лингво-прагматически эта реклама «самых современных чудес» науки и инженерной мысли мало чем отличается от полувековой давности «вестей с полей» [9], поскольку те рекламировали счастливый образ адепта и последователя «единственно верного и бессмертного учения», тогда как эти, – не менее счастливые рекламные образы обладателей то того, то сего «принципиально нового», без чего «жить нельзя» ровно так же, как «нельзя было жить» и без «великого и бессмертного учения» всего полвека тому назад.

Иначе говоря, – в такого рода системе исторически нет (и не было никогда, – прим. авт.) никакого семиозиса, потому что здесь он не используется преднамеренно, столь же преднамеренно замещаемый (и замещенный) мимезисом [18]. С целью изначально показаться своему потенциальному адресату правдоподобной, и даже претендуя на статус некоторой наррации, реклама всегда старается оттолкнуться от реальности, но почти никогда не использует ее вполне и всецело именно по критериям убедительности и эффективности воздействия на сознание потенциального покупателя. Подобно речевому стебу, общий текст рекламного продукта формируется путем препарирования стартового «достоверного» образа того, что происходит (например, – не отстирываются пятна на белье в рекламе «радикально нового» пятновыводителя), тогда как в сюжетной линии в ее дальнейшем развитии затем используются лишь те фрагменты «реального», которые способны создать у конечного потребителя иллюзию общего правдоподобия и даже «жизненности» всего, ему продемонстрированного.

Вдоволь настебавшись над этой исходной реальностью, персонажи которой просто уже больше жить не могут без (см. выше) рекламируемого товара или услуги, авторы рекламы в завершение «теперь идут к вам», – видимо, для того, чтобы «вместе с вами» постебаться еще и над теми, у кого объекта рекламы «все еще нет», после чего –  «все вместе счастливы»: одни, – потому, что продали; другие – потому,  что купили; третьи – потому, что «просветили» этих «темных» других, и получили причитающийся им за это гонорар [20]. Однако, анализируя инструментально-психологическую сторону организации эффекта рекламного воздействия, не так сложно заметить, что в его основе заложено целенаправленное формирование мотивации в форме желания потенциального адресата (адресатов) рекламного ролика уподобиться его персонажам в отношении обладания объектом рекламирования, и последующего достижения состояния «всеобщего счастья», которое так хочется (по крайней мере, – непременно должно захотеться, – прим. авт.) разделить с теми, у кого «это» уже есть. Иными словами, для организации всей этой стандартной схемы целенаправленного эмоционально-психологического воздействия нужна не реальность, как таковая, а ее препарированный рекламный образ, для создания которого более чем активно используются миметические отношения между рядами знаков реальных объектов и их рекламных образов – симулякров.

Семиозис внутри такой модели не имеет места потому, что он оказывается не только совершенно бесполезен в процессе ее создания, но и в какой-то мере даже нежелателен, поскольку общий текст рекламного сообщения должен быть сформулирован таким образом, чтобы конечный потребитель рекламы, эмоционально присоединяясь к стебу ее создателей над теми, у кого «этого еще нет», ни в коем случае бы не заподозрил, что посредством того же самого текста стебаются также и над ним, –  иначе все пойдет насмарку, цель рекламы не будет достигнута, оскорбленный адресат оставит свои деньги при себе. А раз так, – то крайне желательно избавить конечного потребителя от семиотической по своей природе способности анализировать и трезво оценивать свои индивидуальные потребности и нужды, сопоставляя их с реальными обстоятельствами своего собственного существования, а не «гиперреальности» (в терминологии Ж. Бодрийяра – [2]) существования рекламных персонажей.

Эта задача, вплотную стоящая перед современной мировой экономикой перепроизводства, которая не может существовать без системы перепотребления, требует того или иного разрешения тем более остро, что в обществе всегда присутствует более-менее выраженный слой интеллектуалов, способных самостоятельно отделять то, что хочется им самим, от того, что хотелось бы кому-то другому в отношении к тому, чего, по его мнению, «должно» хотеться всем. Не вполне понятно, что вообще можно сделать с этими уже сформировавшимися критическими способностями тех неподдающихся внешнему (в т.ч. рекламному) влиянию, которые всю эту рекламу видят насквозь, и стебаться над собой, и хуже того, – постоянно запускать чужую руку в свой карман, – не позволяют?

С этих позиций вполне резонным представляется преднамеренное насаждение стеба во всем коммуникативном пространстве посредством влияния тех речевых моделей, в которых триггер семиотических отношений, подразумевающих трезвое, логичное и самостоятельное отношение к реальности как к универсуму объектов означивания, преднамеренно опрокидывается посредством стеба, все более масштабно выдавливающего норму семиозиса, и замещающего эту последнюю псевдо-нормой мимезиса. Причем, этот триггер опрокидывается последовательно, – вначале в массовой коммуникации, а затем и в  индивидуальном сознании пользователей языка, в эту коммуникацию вступающих. Такому препарированному мышлению, а вслед за ним и речи, нет никакой нужды в референции как процедуре подтверждения истинности связи между знаком и означиваемым им объектом, поскольку денотативные отношения в этой связке, соответствующие прежней семиотической норме, активно подменятся ее симуляцией, – отношениями коннотации, подобия, эвфемизации или дисфемизации, метафоризации семантической нормы или нормализации метафоры (в зависимости от истинных намерений продуцентов речи) и т.п., – то есть псевдо-нормой мимезиса, которой достаточно придать лишь вид правдоподобия только для того, чтобы лишенное ориентиров индивидуальное сознание смогло этот псевдо-смысл «проглотить», не заметив подмены.

Кроме того, продолжением этого же процесса становятся целенаправленно обеспечиваемое преднамеренно нормируемым потребительским «прогрессом» влияние на возникновение  и нарастание эффектов постепенной утраты индивидуальных навыков самостоятельного логического и аналитического мышления отдельных индивидов (особенно, - некоторых представителей «поколений X, Y, Z»), которым одно только наличие возможности постоянного и быстрого доступа в сеть WWW все эти навыки тотально и, похоже, уже необратимо заменило. Оценка величины фактических масштабов и ожидаемых последствий такого влияния в последнее время начинает осознаваться внутри некоторых национальных культурных пространств настолько серьезно, что меры, направленные на его ограничение, принимаются также самые радикальные и широкомасштабные, и на самом высоком уровне [23]. Подводя итог сказанному выше, обнаруживаются все основания утверждать то, что оба эти внешне не взаимосвязанных процесса, на самом деле «льют воду» на одну и ту же «мельницу», взаимоусиливая и мультиплицируя тем самым общий эффект от такого взаимовлияния.

Однако, – ныне это уже не вызывает ни особенно удивления, ни особенного негодования, столь присущего некоторым аналитикам современного масскульта и соответствующей ему культурной политики прошлого века (например, – [1, 4, 19]), поскольку на настоящее время все более ясной и понятной становится требуемая конечная цель этого процесса. Цель эта – абсолютно неразборчивый ни в собственных потребностях, ни в собственных желаниях, глубоко деиндивидуализированный и лишенной всякой критики потребитель любого культурного материала и любых товаров, производимых для «потребления ради потребления», почти полностью лишенный способности самостоятельно анализировать или оценивать чтобы то ни было, а также охотно стебающийся «хором» над чем угодно и над кем угодно, совершенно не замечая при этом, что в это же самое время кто-то сторонний, «впарив» ему очередную чушь, тем самым и от души стебается над ним самим.

Последнее же означает, что ныне все мы становимся современниками и свидетелями завершения столь долгих трудов созидателей и трансляторов потребительского карнавала от современного масскульта, а именно: результата итоговой стадии процесса целенаправленного превращения эволюционно сформировавшегося «Homo laboris» («Человек работающий» - лат.), «Homo artifex» («Человек умелый» – лат.), и «Homo sapiens» («Человек разумный» - лат.) в форму «Homo consumptoris» («Человек потребляющий» – лат.). И не имеет значения, кто и чего в условиях этого потребительского карнавала вознамерится продать этому «принципиально новому потребителю XXI века», - «новую» идеологию, «новую» религию, «новый» завтрашний день, или «новое» что-то еще, - абсолютно контролируемый и прогнозируемый в своем потребительском  поведении, он машинально «заглотит» любой вымысел и вздор, – если только ему будет сказано, что даже это пойдет ему «на пользу».

Некоторая надежда на возможную победу здравого смысла над усилиями организаторов и вдохновителей потребительского карнавала от современного масскульта остается по факту сохранения некоторым числом представителей социума, вынужденного существовать в условиях карнавального масскульта, определенного уровня интеллектуальной резистентности по отношению ко всем этим влияниям. Однако, – обозначенная настоящим исследованием проблема безусловно требует самого глубокого анализа и обсуждения, поскольку и сомнения по поводу этой возможной победы также остаются довольно существенными, тогда как опасность тотальности карнавала для социума, прогрессирующе утрачивающего способность видеть и понимать разницу между действительностью и ее имитацией, так же остается высокой.

 

Список литературы

 

  1. Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. – в кн.: Беньямин В. Новые сочинения. – пер. Гаврилова О.– М.: ВАК-пресс, 2017, 232 с. – ISBN 9785990951921.
  2. Бодрийяр Ж. Симулякры и симуляция – М.: Постум, 2017, – ISBN 9789998000285.
  3. Бодрийяр Ж. Общество потребления; пер. Самарская Е. – М.: АСТ Философия – Neoclassic, 2020, 320 с. – ISBN 9785171175580.
  4. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть; пер. Зенкин С. – М.: Добросвет, 2015, 387 с. – ISBN 9785982276193.
  5. Бойм С. От отстранения к стебу: риторика свободы в русской культуре XX в. // Культуральные исследования: сборник научных работ / под ред. А. Эткинда, П. Лысакова. – СПб.; М.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2006. С. 91-125.
  6. Вокуев Н.Е. Феноменология стеба в современной массовой культуре // Аналитика культурологии № 3. 2010. – с.215 – 221. – УДК 008:316.33/.35.
  7. Дубин Б.В. Кружковый стеб и массовые коммуникации: К социологии культурного перехода. – код доступа URL: http://www.ec-dejavu.ru (дата обращения: 21.12.2019 г.)
  8. Гудков Л. Негативная идентичность. Статьи 1997 – 2002 гг. М.: Новое литературное обозрение, ВЦИОМ-А, 2004. 816 с.
  9. Гудков Л. Д., Дубин Б. В. Интеллигенция: Заметки о литературно-политических иллюзиях - Санкт-Петербург : Издательство Ивана Лимбаха, 2009. – 299 с. – ISBN 978-5-89059-126-5.
  10. Карасик В.И. Алгоритмы построения комических текстов // Вестник Российского университета дружбы народов. Серия: Лингвистика № 4 (Т. 22). – 2018. – С. 895 – 918. – код доступа URL: https://cyberleninka.ru/article/n/algoritmy-postroeniya-komicheskih-tekstov (дата обращения: 09.01.2020 г.).
  11. Карасик В.И. Языковая матрица культуры – М.: Гнозис, 2013, 320 с. – ISBN 9785942440435.
  12. Кратасюк Е. Конструирование реальности в российских СМК: новости на телевидении и в Интернете // Control+Shift: публичное и личное в русском интернете: сборник статей под ред. Н. Конрадовой и др. – М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 49-73.
  13. Лиотар Ж.-Ф. La condition postmoderne. Состояние постмодерна. – М.: Алетейя, 2016, 160 с. – ISBN 978-5-91419-864-7.
  14. Панченко Н.Н. Жанровое своеобразие стеба в интернет-коммуникации // Жанры речи № 2. 2016. – с. 216 – 222. – DOI: 10.18500/2311-0740-2016-2-14-116-122 – код доступа URL: https://cyberleninka.ru/article/n/zhanrovoe-svoeobrazie-steba-v-internet-kommunikatsii (дата обращения: 26.12.2019 г.).
  15. Пирс Ч.С. Рассуждение и логика вещей : лекции для Кембриджских конференций 1898 года / Чарльз Сандерс Пирс [пер. – Лахути Д. Г., Лахути М. Д., Кузнецов С. О.] ; Рос. гос. гуманитар. ун-т. – Москва : Издат. центр РГГУ, 2005 (М. : Типография "Наука"). – 370 с. (В пер.: Peirce, Charles Sanders Reasonong and the Logic of Things Cambridge ; London : Harvard University Press, 1992 История философии США – 2-ая пол. 19 – 20 вв. // Прагматизм: Пирс Чарльз Сандерс (1839 – 1914) – Избранные произведения). – ISBN 5-7281-0597-1.
  16. Салтыков-Щедрин М.Е. Признаки времени. Сила событий // М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в 20 томах. – М.: Художественная литература, 1969. Т. 7. С. 162—184.
  17. Семенова Е.А. От балагана до хайпа (Проблемы современной интернет-коммуникации) // Наука телевидения № 15.2. – 2019. С. 43 – 63; DOI: 30628/1994-9529-2019-15.2-43-64 – код доступа URL: https://cyberleninka.ru/article/n/ot-balagana-do-haypa-problemy-sovremennoy-internet-kommunikatsii (дата обращения: 13.01.2020 г.).
  18. Тульчинский Г.Л. Лиминальность: «глубокая» семиотика и самоопределение // Семиозис и культура. Философия и антропология разрыва (текст, сознание, код): сборник научных статей / под ред. И.Е. Фадеевой, В.А. Сулимова. – Сыктывкар: Издательство «Коми ­– пединститут», 2010. Выпуск 6. С. 16-28.
  19. Эко У. Инновация и повторение. Между эстетикой модерна и постмодерна – код доступа URL:https://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/Eko/Inn_Povt.php (дата обращения: 19.12.2019 г.)
  20. Эпштейн М.Н. Информационный взрыв и травма постмодерна – код доступа URL: http://old.russ.ru/journal/travmp/98-10-08/epsht.htm (дата обращения: 17.01.2020 г.)
  21. Braden, S.K. Linguistic expertise, mockery, and appropriateness in the construction of identities: A case study from 9th grade physics // Bilingual Research Journal: The Journal of the National Association for Bilingual Education. – Volume 42 (Issue 4). – 2019. – Pages 432-454. – org/10.1080/15235882.2019.1688202. – code access URL: https://www.tandfonline.com/doi/abs/10.1080/15235882.2019.1688202 (date reference: 23.12.2019).
  22. Moisi, D. Kampf der Emotionen: Wie Kulturen der Angst, Demütigung und Hoffnung die Weltpolitik bestimmen – code access URL: https://www.pdfdrive.com/kampf-der-emotionen-wie-kulturen-der-angst-dem%C3%BCtigung-und-hoffnung-die-weltpolitik-bestimmen-e189728120.html (date reference: 06.01.2020).
  23. Ploog, D. Kinder, Miasmen, Traumata: Grundprinzipien der Behandlung – code access URL: https://www.libri.de/de/shop/action/productDetails?adCode=041P40H32D (date reference: 09.01.2020).
  24. Spadini, D., Aniche, M., Bruntink, M., Bacchelli, A. To Mock or Not to Mock? An Empirical Study on Mocking Practices // Conference Paper: Conference: 2017 IEEE/ACM 14th International Conference on Mining Software Repositories (MSR) No 5. – 2017. – DOI: 1109/MSR.2017.61 – code access URL: https://www.researchgate.net/publication/318123668_To_Mock_or_Not_to_Mock_An_Empirical_Study_on_Mocking_Practices (date reference: 20.12.2019).
  25. Svenningsson, J. An expressive semantics of mocking // The journal of Computer Science and Engineering, Chalmers University of Technology No 1. – – code access URL: http://www.cse.chalmers.se/~josefs/publications/paper_117.pdf (date reference: 14.01.2020).
  26. Wassermann, M. Dos tremendas bromas ou Quien pone en evidencia tonterías e incoherencias defiende a la inteligencia y a la lógica // El Tiempo No 18. – 2017. – Code access URL: https://www.eltiempo.com/opinion/columnistas/moises-wasserman/dos-tremendas-bromas-bromas-en-publicaciones-cientificas-121002 (date reference: 27.12.2019).

Источник: Лильеберг Р. Э. Стёб  как новый  семиотический триггер и проблема  идентичности  //  Философская школа. – № 11. – 2019.  – С. 34–48. DOI.: 10.24411/2541-7673-2020-11104