Печать
Категория: Философская школа, 2019, №7
Просмотров: 1321

Аннотация. Опубликованная в «Журнале Европейского психоанализа» [Journal of European Psychoanalysis] беседа с Жан-Франсуа Лиотаром была проведена Серджио Бенвенуто и проясняет некоторые философские взгляды этого французского теоретика постмодернизма. Основные обсуждаемые вопросы – это понятия защиты и сопротивления, которые Лиотар применяет к таким разным областям, как эстетика, политика и постмодернистская идеология. Лиотар подводит итог своей интеллектуальной деятельности, начиная с левых движений 1960-х годов и вплоть до «меланхолической» констатации факта об отсутствии альтернативы существующей Системе, к чему он пришел в последние годы жизни.

Ключевые слова: постмодернизм, философия подозрения, сопротивление, метафизика, психоанализ, защита, бессознательное, политика, современное искусство, система

Итальянская Радиотелевизионная компания (РАИ)[1]: В своих интеллектуальных поисках вы, как представляется, отошли от Маркса и обратились к Фрейду, хотя некоторые авторы утверждают, что они сродни друг другу, что любая коллизия между марксизмом и фрейдизмом носит поверхностный характер и что кризис одного неизбежно приведет к кризису другого и т.д. И Маркс, и Фрейд являются антипозитивистами каждый по-своему, они оба предложили этические системы, которые были направлены на освобождение субъекта. Таким образом, не считаете ли вы, что они вместе с Ницше образуют нечто вроде «герменевтического» сообщества? Некое божественное Триединство современной мысли? Или мы должны выбрать кого-то одного из них?

Жан-Франсуа Лиотар: Делать выбор между ними не обязательно, но и не следует рассматривать их как Триединство, поскольку это будет идти вразрез с индивидуальностью каждого из них. Триединство не относится ни к фрейдизму, ни к марксизму или ницшеанству – по сути дела, сама эта предложенная вами терминология меня удивляет. Скорее, я бы говорил, заимствуя название одной из моих книг, об «отклонениях исходя из Маркса и Фрейда».[1] Под этим я не имел в виду, что они были сродни друг другу, а скорее, что возникла необходимость развить их мысль, что я и попытался сделать. Сегодня не существует единства Ницше, Маркса и Фрейда на каком-либо эпистемологическом основании, хотя в 80-е годы была предпринята попытка такое единство создать.

РАИ: Поль Рикёр предположил, что этих трех мыслителей объединяет то, что они являются «философами подозрения».

Лиотар: Разумеется, но в философии всякое сомнение должно быть правилом. Все мыслители – это мыслители недоверия. Еще Платон выказывал сильнейшее недоверие к реальности. Поэтому подозрение, недоверие – недостаточные критерии. Рикёр хотел разработать основание для своей герменевтики, поэтому он интерпретировал Маркса и Фрейда с герменевтических позиций. Однако нет необходимости герменевтически трактовать Фрейда или Маркса. Даже попытку в духе «альтюссеровской» эпистемологии привести их теории в соответствие с «правильной» эпистемологией нельзя считать серьезной.

Во всяком случае, учения и Маркс, и Фрейд по-прежнему весьма стойко сопротивляются интерпретациям. К сожалению, Маркс стал жертвой великой современной западной метафизики, которая представляет собой метафизику Спасения.

РАИ: Начало которой положил Святой Августин.

Лиотар: Маркс – это Святой Августин XIX века. Метафизика Спасения, присущая христианству, характерна также для Aufklärung, или эпохи Просвещения. Эпоха Просвещения пересмотрела христианство с точки зрения большей светскости, а Маркс переработал идеи Просвещения в капиталистическом ключе, сосредоточившись на проблеме труда. Маркс размышлял о чудесном явлении – рабочей силе – как о реальном, конкретном мессии. Однако чудесного явления рабочей силы так никогда и не случилось, и не стоит ожидать его в будущем. Восхищенное, на грани одержимости описание капитализма Марксом, в котором он показывает его даже самые маловероятные последствия и предвидит многое из того, что происходит в наше время, остаётся актуальным в полной мере и представляет собой незаменимый ключ к пониманию нашего общества. Марксистская теория времен «Капитала» и «Очерка критики политической экономии» сохраняет силу и по сей день.

РАИ: Ваша критика марксистской идеологии подвела вас к формулированию понятия сопротивления. Каким образом?

Лиотар: В том смысле, в каком оно употребляется в политике. Я принадлежу к поколению, для которого политика носила трагедийный характер: мы привнесли на политическую арену метафизическую, а не только политическую альтернативу. Мы хотели ниспровергнуть этот симулякр исторического субъекта, известный как «капитал», заменить его аутентичным субъектом, пролетариатом. Как у Св. Августина в книге «О граде Божьем», нашей целью было победить зло для того, чтобы достигнуть царствия небесного на земле.

Впоследствии, лет десять или пятнадцать тому назад, стало очевидно, что идея об этом альтернативном субъекте – пролетариате – была умозрительным построением и не имеет реального основания. Все выступления, происходившие в Восточной и Западной Европе после Второй мировой войны показали, что солидарность среди рабочих движений разных стран не существует, поскольку каждый из них продвигал исключительно свои собственные интересы. Движение солидарности трудящихся, которое было для Маркса критерием существования пролетариата, так и не получило развития.

В наше время такая альтернатива больше не существует, особенно после крушения сталинизма и пост-сталинизма, которые были официальными представителями пролетариата (что на самом деле в 60-е годы мы, члены группы «Социализм или варварство» [«Socialisme ou Barbarie»], постоянно критиковали как очередную сомнительную идею). В наше время стали невозможны политические обязательства, которые могли бы иметь хоть какой-то шанс на успешное воплощение; я не оптимист и не пессимист, я просто говорю, что великая «сказка об освобождении», предлагаемая современной политикой, больше не заслуживает доверия, и мы сейчас имеем дело с огромной Системой, которая некогда называлась капитализмом, и которой сегодня никто не способен бросить вызов.

Эта система не имеет конца помимо собственного развития; она растет в себе и из себя, и прочно держится на своих позициях. Ни один человек, находящийся в рамках этой системы, даже президент Соединенных Штатов, не в состоянии управлять этим развитием – поэтому проблема управления этим развитием просто не стоит. Структурная фактологичность у нее теперь вместо истории, она позволяет событиям идти своим чередом. Совершенно очевидно, что хотя история еще продолжает свой ход, ее природа изменилась и отличается от той, которая была сто или пятьдесят лет назад.

РАИ: В своей книге «Состояние постмодерна» [2] вы ввели понятие «постмодерна», которое стало пользоваться чрезвычайной популярностью в мире культуры. Можно ли считать, что ваша концепция «постмодернизма» является вехой, обозначающей изменение вашего мышления в пост-марксистский период?

Лиотар: Эту книгу я написал примерно 15 или 16 лет назад по заказу Университета Квебека. В слове «постмодерн» кроется определенная опасность, поскольку оно часто интерпретируется как обозначающее нечто, что может произойти после современности, и это само по себе абсурдно, т.к. современность – это то, что происходит сейчас. Всякая попытка создать диахронию или историю и определить, когда начинается период постмодерна, была бы наивной. Современное летоисчисление, как правило, занимается определением, «где начинается новая эпоха». Это идет от старой революционной традиции или традиции откровения.

Под постмодерном я имею в виду непосредственные влияния технологического или научного развития на повседневную жизнь и современную политику, что вынуждает человечество приспосабливаться ко всем их инструментам и «протезам». Сама же политика превращается в искусство сделать развитие приемлемым для человечества, потому что временами развитие становится совершенно невыносимым.

Но после великой метафизической и политической трагедии современности, от Августина до Маркса, какое значение сегодня могут иметь политические взгляды? Мы боремся за соблюдение прав каждой стороны, хотя они противоположны друг другу, – и хорошо, что мы все с бóльшим вниманием относимся к этому вопросу. Но в то же время эта борьба является частью системы, стремящейся, чтобы ее принимали, и соответственно сдерживающей свое влияние, которое может быть довольно жестким. Наши усилия отстоять признанные законные права имеют защитный характер: это и защита своих прав, и настороженность против определенных возможных и никогда не меняющихся злоупотреблений. И все же позиция сопротивления, вроде «движения за права человека», лишила нас всеобщей надежды на триумфальное освобождение. Защита – это одно, а революция – другое.

РАИ: Значит, движения за права женщин, гомосексуалистов, иммигрантов – это чисто защитные, нереволюционные движения?

Лиотар: Будучи преподавателем Университета в Венсенне, пригороде Парижа, я имел прекрасную возможность наблюдать за развитием движений за права женщин и гомосексуалистов, и они неоднозначны: эти движения требуют признать, что меньшинства и их специфические особенности по праву заслуживали уважение, также как и права рабочих, – а система весьма успешно их ассимилирует. Хотя мы не всегда отдаем себе в этом отчет, но система нуждается в этих освободительных движениях, потому что для ее развития необходимо все возрастающее усложнение, чтобы ее функционирование стало более надежным и четким. Таким образом, не следует представлять современную систему такой, какой она была пятьдесят лет назад, как всеподавляющий тоталитаризм, заставляющий вспомнить об Оруэлловском «большом брате»: она гораздо более хитроумна и сложна. Поэтому нет смысла поднимать вопрос о ее выживании.

РАИ: Вы говорите о системе в негативных тонах, в лучшей гошистской (левацкой) традиции. Почему вы считаете эту систему по существу негативной? Если она способна соответствовать интересам гомосексуалистов, садомазохистов, маргиналов, почему мы должны относиться к ней негативно? Это та же система, о которой говорят, например, Эдгар Морен [Edgar Morin] или Никлас Луман [Niklas Luhmann], или это что-то другое?

Лиотар: На самом деле, это и то, и другое. Мы не можем говорить о негативности системы. Но вы правы, в моей оценке действительно содержится негативная коннотация, но она имеет отношение, скорее, к моему грустному настроению. Я принадлежу к поколению, которое уже давно достигло зрелости. В молодые годы мои отношения с историей и общественно-политической сферой (я полностью посвятил им более десяти лет) были полны надежд, явившихся следствием тщательно разработанной теории в рамках радикального марксизма. Говоря о системе, я имею в виду, что мое поколение уже не тешит себя надеждами, и такая оценка происходит, скорее, из моего меланхолического, нежели негативного, восприятия ситуации. Я отдаю себе отчет, что подобное меланхолическое отношение нецелесообразно, поскольку если мы сравним условия жизни в развитых странах пятьдесят лет назад и сегодня, то увидим, что эти условия глобально изменились в лучшую сторону; система и в самом деле работает эффективно. В то же время, за пределами этой системы ситуация даже несколько ухудшилась. Вопрос первостепенной важности заключается в том, могут ли не вошедшие в эту систему страны быть в нее интегрированы.

Поэтому я на самом деле не пессимист. Учитывая мое философское и политическое формирование и настроение, я не мог не выработать несколько депрессивную концепцию этой системы. Я согласен с Луманом по многим позициям, и нахожу его описание системы и ее трудностей – одновременно усложнение и упрощение – весьма обоснованным. Но глубоко внутри у меня есть оговорки по его позициям, поскольку он не видит объективистского характера системно-теоретического подхода. Он принимает в качестве рабочей гипотезы, что система работает сама по себе, но он так и не понял, что это означает в философском смысле. Он утверждает только, что человек является элементом, носителем системы. Благодаря сложности человеческого мозга система развивается, но мозг является лишь в определенном смысле проводником, транспортным средством, которое с необходимостью предстоит модифицировать. Труд имеет место повсюду, и он изменяет деятельность человека в лучшую сторону. В частности, сегодня совершенно необходимо, чтобы скопление вещества, составляющего мозг – нечто совершенно невероятное, совершенно удивительное – обрело способность функционировать вне какой-либо зависимости от земных условий. Переселение людей с планеты Земля, в конечном счете, будет неизбежно, поскольку Солнечная система обречена на гибель. Но что нам делать, если у нас нет такого сложного механизма, как человеческий мозг, достойный эквивалент которому до сих пор не найден? Как можно приспособить этот мозг к жизни вне земных условий?

РАИ: В каком смысле вы говорите о сопротивлении этой системе?

Лиотар: Можно задаться вопросом: ведь это система фактически производит все вещи, которые, по нашему убеждению, мы производим: пишем книги, рисуем картины, снимаем хорошие фильмы? Система производит машины, поскольку есть люди, которые ставят себя на службу функциональности; то же самое можно сказать о межзвездных ракетах или самолетах. Но если кто-то пишет книги, картины или музыку, можно ли сказать, что они произведены системой? Весь система, пусть неосознанно, вторгается во все, проникая в лаборатории, редакции газет и даже в кабинет писателя, пытаясь получить такой вид продукта, для которого она может найти рынок сбыта. Кризис авангарда проистекает из того, что система устала от художников и писателей, чьи работы не поддаются пониманию или прочтению. Система хочет, чтобы производимые продукты были доступны для понимания! Один издатель однажды мне сказал: «Послушайте, мы готовы публиковать ваши работы, но дайте нам что-нибудь читабельное». Он имел в виду: «дайте нам что-нибудь, что можно выпустить на книжный рынок». Этот книжный рынок, как и рынок культуры в целом, позволяет системе проникать даже в кабинет писателя, в мастерскую художника, режиссера и побуждает его производить то, что нужно системе.

Именно здесь в дело вступает сопротивление, которое вовсе не носит романтического характера. Все мы знаем, что в фильме, картине, музыкальном или художественном произведении нас в конечном счете интересует не то, что каким-то образом сопротивляется непосредственно системе, а то, что принимает вызов и сопротивляется мышлению, написанию книг, рисованию картин или производству фильмов в самой материи [matière] языка, образа, цвета или звука…. Писатель – притом что он хорошо владеет родным языком – старается выработать свой собственный стиль, язык своих образов. Он должен достичь высочайшего результата в выработке своего собственного образного языка, чтобы овладеть теми словами, стилем, слогом и нарративными структурами, которые ему необходимы. Весьма непростая задача, покрытая завесом тайны. Представьте себе Ван Гога, в мучительных сомнениях стоящего перед мольбертом: ничто и никто, кроме самого себя, не побуждает его работать с красками, с цветом. Откуда берется это стремление работать в новых направлениях, прилагать усилия, чтобы думать, писать, рисовать и сочинять музыку? Я полагаю что-то, что мы можем назвать «вещью», в лакановском смысле, пребывает внутри нас: мы не придаем ей значения, но она не довольствуется символическим (опять-таки в лакановском смысле), не довольствуется рынком культуры, системой, тем, что может быть сообщено в процессе нашей коммуникации с братьями, сестрами и всеми «маленькими другими». Вероятно, эта вещь ничего не требует, и все же мы чувствуем себя перед ней в долгу. Мы не столько должны выражать ее, сколько придавать форму тому, что сопротивляется выражению, потому что именно это сопротивление в конечном счете получает выражение в произведениях искусства, в том числе в «праздных работах» [«oeuvres désoeuvrées»].

РАИ: Можно ли эти произведения – некоторым образом оставаясь верными духу лакановской «вещи», которой нельзя дать имя – в принципе отнести к категории авангарда, или они не поддаются категоризации?

Лиотар: До того, как появился современный рынок культуры, произведения культуры распространялись через аббатства, кафедральные соборы или дворцы герцогов. Существовали мастерские художников, как у Джорджоне, Пуссена и других. Но даже в этом контексте мы можем выделить работы, которые отражают то сопротивление, о каком я говорю, в которых делается попытка найти новую организацию пространства или по-новому использовать цвет. Все великие творения имеют отношение к тому, что не хочет быть написанным, нарисованным, переложенным на музыку, и в этом заключается их величие. Такие произведения невозможно запрограммировать. Таким образом, термин авангард применим ко всем историческим периодам. В противоположность тому, что было о них сказано, авангардные течения конца XIX – начала XX века – кубизм, футуризм, супрематизм, «De Stijl» и т.п. – осознавали, что в каждом великом произведении существует эта связь с чем-то нечеловеческим в нас. Также было показано, что и классические произведения не лишены авангардных элементов; что приводит к осознанию некоей универсальной составляющей в художественных произведениях, живописи, киноискусстве, музыке. Рисунок Пикассо позволяет нам увидеть, какой была древняя кикладская статуэтка VI века до нашей эры; а портрет кисти Жоржа Руо – как изображали Иисуса Христа во времена Византии. Эти произведения современного искусства позволили нам осознать иной смысл старинных произведений.

РАИ: Но сегодня столько разговоров о постмодернизме.

Лиотар: Здесь имеется противоречие в терминологии. Не существует постмодернистского вкуса. И было ошибкой создавать «постмодернистское» искусство или архитектуру, поскольку эпоха хорошего вкуса уже закончилась: его понимание как основополагающего, или по крайней мере регулирующего, элемента творчества перестало существовать лет сто назад. Скорее всего, нам следует почувствовать – даже в мельчайшем штрихе карандашного графита на бумаге – имеется или нет какое-либо точное понимание того, что следует показать, и это как раз то, что сопротивляется показу. Это имеет весьма далекое отношение к постмодерну, как, например, порнография, которая все показывает и обо всем рассказывает. Слишком часто считалось, что постмодерн должен изображать все. Если говорят о «видимости» и «прозрачности», эти термины не только заставляют вспомнить о руководящих и административных органах, обозначаемые ими феномены могут полностью пропитывать произведения искусства. Когда издатель просит: «Напишите что-нибудь, что будет понятно другим», он в действительности имеет в виду «дайте мне что-нибудь порнографическое».

РАИ: Вы также придаете психоаналитическую коннотацию термину «сопротивление».

Лиотар: Я придаю этому термину двойную психоаналитическую коннотацию. Фрейд считает, что сопротивление прозрачности – это сопротивление бессознательного проработке и прояснению; он описывает формирование различных видов сопротивления в процессе самого лечения. По мнению Фрейда, мы только думаем, что мы знаем, что говорим и делаем, но на самом деле мы этого не знаем; во всем том, что мы говорим или делаем, мы говорим и делаем нечто другое. Бессознательное – это не какая-то сила, живущая внутри нас – даже если Фрейд иногда и прибегает к такому упрощенному пониманию – это сопротивление прояснению. И это сопротивление – не забывание, которое наша память могла бы позвать на помощь, и не грех, который отпускается на исповеди; это что-то гораздо более труднопостижимое. Когда мы радуемся какому-то общественному или личному успеху; смысл этого успеха может оказаться совершенно отличным от того, что мы об этом думаем. Успех, который мы осознаем, может в то же время бессознательно восприниматься как неудача; мы торжествуем, а в этот самый момент успех нас разрушает. Депрессия успешного человека действительно существует. Любая «звезда» скажет вам: «моя жизнь невыносима», и все же именно такую жизнь он/а хотела иметь и делала все возможное для этого. Как такое может быть? Невыраженное сопротивление способно вылиться в депрессию. Великолепный пример успеха, ставшего в то же самое время катастрофой – Мерилин Монро.

РАИ: Сейчас уже говорят, что ее убили.

Лиотар: Разумеется, потому что в господствующей так называемой «постмодернистской» прозрачности бессознательное очевидно не существует, следовательно, не может убить. Однако на самом деле, как в случае Монро, бессознательное убивает нас снова и снова. Понятие прозрачности предполагает, что смерть всегда спроецирована вовне, как в случае паранойи. Мы живем в параноидальном обществе, которое должно постоянно разоблачать каких-то врагов. Однако все чаще этими врагами оказываются вирусы, как символы некоей разрушительной силы.

РАИ: Фрейд говорит о сопротивлении как о чрезвычайно негативном явлении, как о препятствии лечению. Вы очевидно не усматриваете такую связь…

Лиотар: Я мог бы легко это сделать. Что меня восхищает больше всего – это открытие Фрейдом феномена переноса, возникающего в отношениях между анализируемым и психоаналитиком. Перенос означает, что пациент может спроецировать на психоаналитика то, что ему не известно – любовь, ненависть или и то, и другое – примеряя роли, которые находятся вне его контроля. И это неконтролируемое «отыгрывание» [mise en acte] в психоаналитических отношениях позволяет пациенту понять что-то, на что он раньше совершенно не обращал внимания и сказать: «Я принимаю этого психоаналитика за своего дядю, младшую сестру или кого-то еще», это вызывает у него воспоминания о чем-то скрытом, что он никогда бы не нашел с помощью своей сознательной памяти. Фрейдовская концепция сопротивления привела к открытию переноса, ключевого понятия для той работы, которую должен проделать пациент. Поэтому я не думаю, что я далеко отошел от фрейдовской интерпретации сопротивления.

РАИ: Вы знакомы с книгой о детском аутизме французского педагога Френе, которая была опубликована лет двадцать назад. Он называет детей-аутистов сопротивленцами [résistants], «сопротивляющимися партизанами», и рассматривает аутизм как форму сопротивления современной жизни.

Лиотар: Я часто обсуждал проблемы детского аутизма со своей дочерью Лоранс Кан [Laurence Kahn], которая работает психоаналитиком и имеет значительный опыт общения с такими детьми. Причина аутизма до сих пор не известна, ибо для фрейдистского психоанализа характерно изучение отдельных особенностей. Аутизм – это удобная и всеобъемлющая нозографическая классификация, под которую подпадают некоторые дети. Аутичный ребенок решил отказаться от речи. Хотя он прекрасно осознает все, что происходит вокруг, он не хочет принимать в этом участие и отказывается говорить. Даже в этом случае, установление психоаналитических отношений переноса, как бы трудным это ни было, может успешно снять сопротивление. В подобных случаях решающим фактором является степень страдания, в отсутствии которого не будет необходимости в лечении. Аутичный ребенок – это, прежде всего, страдающий ребенок…

РАИ: Есть мнение, что такой ребенок не страдает…

Лиотар: Внешне вероятно нет. Аутизм, как и все неврозы, – это способ выживания. Фрейд утверждал, что невротические проявления – это способ справиться с неврозом, адаптация к нервному расстройству, состояние некоего компромисса – будь то легкая форма или полное безумие – что обеспечивает нашу способность устанавливать связи и выживать. И все же в его основе лежит страдание, в той мере, в какой ситуация складывается не так, как должна бы. Это как идти прихрамывая. Отношения переноса могут помочь аутичному ребенку восстановиться вплоть до возобновления отношений диалога.

РАИ: И это будет означать окончание сопротивления. И все же Фрейне считал, что аутизм – это форма сопротивления. В таком случае, будет ли факт излечения аутичного ребенка означать, что он перестал сопротивляться? Классическая критика, осуществляемая главным образом с полностью марксистских позиций, утверждает, что психотерапия – особенно психоанализ – лишь помогает мужчинам и женщинам адаптироваться к системе. Сомневаюсь, что вы разделяете эту точку зрения, но все же, почему вы говорите о сопротивлении в столь одобрительных тонах?

Лиотар: Некоторые формы психотерапии – особенно в США – со всей очевидностью служат тому, чтобы помочь людям адаптироваться к системе. Но принципы, природа и рабочие протоколы фрейдовского психотерапевтического лечения, и в частности перенос, не направлены на «преодоление» сопротивления или «излечение» другого: субъект, стараясь проработать причины своего страдания, излечивается в процессе психоанализа. Мы никогда не сможем полностью преодолеть сопротивление. Психоаналитическая терапия не может вылечить некоторые формы сопротивления; она только может преодолеть полное непонимание того, что говорит бессознательное, если оно вообще что-то говорит. Сопротивление бессознательного непреодолимо; тем не менее, оно так или иначе подойдет к концу. Для аутиста было бы хорошо стать композитором, но это предполагает не меньшее сопротивление.

РАИ: Вы думаете, что что-то подобное психоаналитическому лечению может иметь место в политической деятельности?

Лиотар: Полагаю, что нет. Для нас, членов группы «Социализм или варварство», слово «социализм» имело не то значение, что сейчас – оно знаменовало переход к коммунизму, в духе великой традиции; а «варварство» тогда означало примерно то, что сейчас мы называем «цивилизацией». Более того, в то время мы хотели вернуть рабочим их право голоса, поскольку они были совершенно задавлены официальными профсоюзами и партиями. В нашем скромном журнале «Рабочая власть» [«Pouvoir Ouvrier»], который издавался небольшим тиражом, мы предоставляли рабочим возможность говорить то, что они хотели – и это действительно немного напоминало психоаналитические отношения. Но мы были не очень хорошими объектами переноса. Мы не могли обеспечить выздоровление, мы имели дело не с индивидуальным, а с общественным организмом.

В этот процесс были вовлечены не только мы; некоторые сторонники анархизма делали то же самое. Поразительно, что сейчас в политике нет ничего подобного. Политики выступают «от имени…», но никогда не дают возможность высказаться тем, от имени кого они говорят. В телевизионных передачах постоянно показываются различные среды жизни, жизненные ситуации, но люди, которые принимают в них участие и дают интервью, лишь повторяют то, что они уже не раз говорили. Таким образом, ничего нового не вырабатывается – в психоаналитическом смысле этого термина.

РАИ: Следовательно, можно ли сделать вывод, что описанное вами сопротивление представляет собой сопротивление состоянию постмодерна?

Лиотар: Лишь отчасти, поскольку говорить о сопротивлении в психоаналитическом смысле значит говорить о чем-то гораздо более древнем, что не является исключительной характеристикой состояния постмодерна. Например, Эдип по-прежнему представляет собой классический, парадигматический случай сопротивления. Вспыхивает эпидемия чумы, и он задается вопросом, по какой причине это произошло. Повторюсь, это вопрос поиска некоей разрушительной силы, но трагедия заключается в том, что сам вопрошающий был той самой разрушительной силой. Так, Эдип сопротивляется осознанию истины, но в конце концов приходит к пониманию, что он и есть разрушительная сила. Сегодня, напротив, мы не допускаем мысли, что разрушительная сила – это мы. Таким образом, мы пребываем уже не в трагическом, а в комическом.

 

Список литературы

 

  1. Lyotard J-F. Dérives à partir de Marx et Freud. Paris : Union Générale des Editions. 1975.
  2. Lyotard J-F. The Post-Modern Condition. A Report on Knowledge / tr. by Geoff Bennington and Brian Massumi. Manchester: Manchester Press. 1984.
  3. Resistances: A Conversation with Jean-François Lyotard // Journal of European Psychoanalysis. Humanities, Philosophy, Psychotherapies. Fall 1995. – Winter 1996. No 2. P. 11-20.

 

[1] Эта беседа была проведена Серджо Бенвенуто [Sergio Benvenuto] и состоялось в Париже в мае 1994 г. в Итальянском институте культуры [Istituto Italiano di Cultura] по инициативе Мультимедийной энциклопедии философских наук [Multi-Media Encyclopaedia of Philosophical Sciences], под руководством Итальянской Радиотелевизионной компании РАИ [RAI Radiotelevision Italiana], Энциклопедии Треккани [Enciclopedia Treccani] и Итальянского института философских исследований. Мы благодарны РАИ и Мультимедийной энциклопедии философских наук и, в частности, ее директору Ренато Параскандоло [Renato Parascandolo] за разрешение опубликовать текст этой беседы.

 

Источник: Бенвенуто С. О  сопротивлении: Беседа с  Жан-Франсуа  Лиотаром. Перевод с английского Е. Г. Рудневой  //  Философская школа. – № 7. – 2019.  – С. 114–121. DOI.: 10.24411/2541-7673-2019-10711