Печать
Категория: Философская школа, 2019, №7
Просмотров: 1651

Аннотация. Статья посвящена интерпретации экзистенциальным философом Львом Шестовым личности и творчества Ф.М. Достоевского. Автор выделяет наиболее важные для мыслителя идеи и философемы писателя, исследует, как они вписываются в его философию и мировоззрение. Так, наиболее значимым сочинением для Шестова является повесть «Записки из подполья»; философ сближается с Достоевским в своих антропологических построениях, в исследовании психологии «подпольного человека», не замечая близость взглядов писателя к православному представлению о человеке. Философ резко критически относится к историсофским идеям Достоевского, считая, что они противоречат духу его творчества. В статье делается вывод об определенных ограничениях шестовского подхода к исследованию личностей писателей и их сочинений, указывается на схематизм и некоторые упрощения.

Ключевые слова: Лев Шестов, Ф.М. Достоевский, «подпольный человек», философия трагедии, Ф. Ницше, имморализм, «всемство», «Многообразие религиозного опыта», Великий инквизитор, «На весах Иова».

Философия Льва Шестова – это «странствование по душам» его двойников – мыслителей, близких философу по духу, – то есть тех, кто пережил безнадежность, отчаяние, безумие, даже – смерть и этот опыт лег в основу их сочинений. Шестов видел свою задачу в восстановлении траектории внутренней жизни исследуемого философа, прояснении того, как преломлялся пережитый мыслителем опыт в его произведениях. Прикрываясь масками своих философских двойников, Шестов выражает и исследует, в том числе, и свои собственные мысли и идеи, а также – самого себя. Тем самым, тексты Шестова оказываются «духовной автобиографией», непрямой исповедью, в которой он познает другого – через себя, и себя – через другого. Одним из двойников Шестова является Ф.М. Достоевский.

 

Перерождение убеждений

 

Шестов первый (наряду с Д.С. Мережковским) в своей книге «Достоевский и Ницше (философия трагедии)» (1903) провел параллель, которая ранее не представлялась возможной – параллель между творчеством православного писателя Ф.М. Достоевского и философией аморализма Ф. Ницше. Тем не менее, Ницше является последователем Достоевского, между ними существует прямая связь. Шестов сближает творчество Достоевского и Ницше, считая, что в основе их сочинений лежит сходный трагический опыт, который заставил их усомниться в морали и разуме и привел одного к «перерождению убеждений», а другого – к «переоценке всех ценностей».

Достоевский и Ницше не отшатываются от человека как бы низко он ни пал, наоборот, именно такой человек становится предметом их изучения; они пытаются проникнуть в психологию личности, оказавшейся в «подполье». Для Шестова подлинными героями являются лишь бунтари и богоборцы Достоевского; Алеша Карамазов, старец Зосима, князь Мышкин воспринимаются им лишь как персонифицированные идеи, лишенные подлинного экзистенциального содержания. Как только Достоевский отходит от своего собственного опыта, он впадает в «обидную банальность», а его герои теряют жизненность, считает философ.

Достоевский и Ницше для Шестова являются «подпольными» психологами, которые открывают эру психологии, противоположную сфере разума и морали. По мнению мыслителя, они являются имморалистами (несмотря на то, что у них пытались найти некую обновленную мораль), поскольку не предлагают готовых истин, но сами находятся в постоянном поиске, и привлекают читателей в качестве свидетелей этого поиска. В их идеях нет прочности, равновесия, почвы, и потому – русский романист и немецкий философ не могут быть учителями и проповедниками.

В своей книге Шестов рассказывает о том, как происходит «перерождение убеждений» и «переоценка всех ценностей», а также о том, как человек отрекается от своих идеалов. Главным сочинением Достоевского для Шестова является повесть «Записки из подполья», он пишет о них: «Записки из подполья» – это «раздирающий душу вопль ужаса, вырвавшийся у человека, внезапно убедившегося, что он всю свою жизнь лгал, притворялся, когда уверял себя и других, что высшая ступень существования, это – служение последнему человеку» [8, с.51], это документ, свидетельствующий об отречении писателя от своего прошлого.

Шестов подобно Достоевскому пережил перерождение убеждений. В юности он, как и многие, увлекался политикой, был близок к народникам, разделял убеждения шестидесятников, активно сотрудничал с киевской газетой народнического направления «Жизнь и искусство», интересовался рабочим вопросом, а также фабричным законодательством. Его идеалами были гуманизм и любовь к ближнему. Однако со временем Шестов утрачивает интерес к народничеству, и становится апологетом подполья и эгоизма, он начинает разоблачать идеализм и нравственность как лицемерие и ложь, а его философия становится философией трагедии.

В книге о Достоевском и Ницше Шестов проводит мысль о том, что идея всеобщего счастья – красивая выдумка, и если человек видит свою задачу в строительстве «Царства Божьего» на земле, то все погибло: благоденствием будущего зачастую оправдываются бедствия и преступления настоящего.

Шестов отмечает, что «легенда» о Великом инквизиторе показывает нам, что люди ушли от Бога, потому «что Он не захотел озаботиться их земным устроением» [6, с.93]. Проекты рационального переустройства общества свидетельствуют о желании устроиться на земле без Бога. Место Великого инквизитора, воплощающего собой дух безбожия и богоборчества, утверждающего невыносимость страшного дара свободы и отрицающего небесное предназначение человека, у Шестова занимает разум, который, руководствуясь человеческими целями и интересами, защищает человека от несдержанного и беспорядочного божественного произвола и всевластия. Отказываясь от свободы, подчеркивает Шестов вслед за Достоевским, человек отказывается от Бога.

 

Пророческий дар

 

В 1906 г. Шестов пишет статью «Пророческий дар», приуроченную к 15-летию смерти Достоевского. Но эта статья не столько о Достоевском, сколько о революции. Шестов он пишет, что «когда мы захлебываемся в крови», когда «у нас душат… славян и не славян» [7, с. 224], ни Толстые, ни Достоевские, ни их пророчества никому не нужны; их построения не имеют никакого веса при принятии практических решений в политических вопросах; для насущных социальных и политических проблем они не годятся. По мнению философа, гр. Толстой и Достоевский были плохими пророками, всегда ошибались; они делали смелые предсказания только потому, что знали, что их никто не слушает. Он пишет: «Не в нашей, человеческой, власти вернуть детям убитых отцов и матерей, матерям и отцам — убитых детей. Не в нашей власти даже отомстить убийцам — да не всякого месть примирит с потерей. И пробуешь думать не по логике, пробуешь искать оправдания ужасам там, где его нет и быть не может. Что если, спрашиваешь себя, Толстой и Гете оттого не видели революции и не болели ее муками, что они видели нечто иное, может быть, более нужное и важное? Ведь это – люди величайшего духа! Может быть, и в самом деле на небе и земле есть вещи, которые не снились нашей учености?..» [7, с.220]

Достоевский, считает Шестов, не считал себя пророком, но полгал, что людям стоит видеть в нем пророка (судя по тому «Дневника писателя»). Писатель, по мнению Шестова, «не изобрел решительно ни одной самобытной политической идеи» – он все заимствовал у славянофилов с их русско-немецким прославлением национальности («Russland, Russland ber alles» – «Россия, Россия превыше всего»). Политические идеи Достоевского – христианина, проповедующего любовь к ближнему, самоунижение, самоотречение, который говорил, что Россия должна «служить народам» – «отзываются хищничеством». Шестов пишет: «Он пугал нас, что в Европе прольются реки крови из-за классовой борьбы, а у нас, благодаря нашей русской всечеловеческой идее, не только мирно разрешатся наши внутренние вопросы, но еще найдется новое, неслыханное доселе слово, которым мы спасем несчастную Европу. Прошло четверть века. В Европе пока ничего не случилось. Мы же захлебываемся, буквально захлебываемся в крови. У нас душат не только инородцев, славян и не славян, у нас терзают своего же брата, несчастного, изголодавшегося, ничего не понимающего русского мужика. В Москве, в сердце России, расстреливали женщин, детей и стариков. Где же русский всечеловек, о котором пророчествовал Достоевский в Пушкинской речи? Где любовь, где христианские заповеди? Мы видим одну “государственность”, из-за которой боролись и западные народы — но боролись менее жестокими и антикультурными средствами. России опять придется учиться у Запада, как уже не раз приходилось учиться... И Достоевский гораздо лучше сделал бы, если бы не пытался пророчествовать» [7, с.223-224].

Шестов говорил, что нельзя желать революции также, как нельзя желать тяжелой болезни, даже если она может принести облегчение. При осмыслении исторических событий, свидетелем которых он был, философ стремился вписать современность в контекст библейской истории и с помощью Писания интерпретировать происходящее. Революции и войны он описывал как «смешение языков», как столпотворение, сопровождающееся стычками, непониманием и ненавистью между людьми. Мыслитель видел в этих событиях кару Божью. Шестов призывал «смотреть на безумие и самому не безумствовать, не заражаться общим настроением. Тогда, может быть, откроется новый путь, новые пути. И, может, не столько споры, сколько какие-то иные делания, иные даже внутренние состояния и настроения должны быть ответом на все происходящее» [4, с. 244]. «Если точно смешение языков послано Богом, – писал он в своем «Дневнике мыслей», – а не “естественно”, как думают обыкновенно, развившееся из условий существования, тогда и задачи другие. Тогда главное – вновь устремиться к Богу, Которого мы забыли. Тогда, значит, нужно думать только о Боге и все остальное приложится» [4, с.224].

 

«Всемство»

 

Спустя 15 лет (в 1921 г.) Шестов вновь обратился к творчеству Достоевского. Статья «Преодоление самоочевидностей», вышедшая в 1922 г. в номере «Nouvelle Revue Française», посвященном 100-летнему юбилею писателя, сделала Шестова известным во Франции. «Записки из подполья» прочитываются Ш. в новом ключе: «подпольный джентельмен» – это человек, дерзнувший «противопоставить себя всему миру, всей природе и даже последней самоочевидности: “все” не считается со мной, но и я не считаюсь со “всем”» [6, с. 49]. Шестова интересует «отвергнутый всемством человек», которого он призывает «заявить своеволие». «Всемство» губит истину: как только мы хотим открыть истину, сделать ее явной, мы начинаем видеть, «как все», говорить то, что нужно «всем». Поэтому никакая экзистенциальная истина не может оставить следа в истории. Как только истина становится всеобщей, то есть оказывается достоянием культуры и истории – она исчезает. История оказывается пустой оболочкой, скорлупой, утратившей конкретное содержание. Занимаясь не частным, но общим, она пытается уловить и отразить дух времени, упуская из виду то, противоречит ему. Между тем, когда индивид идет на поводу у общей тенденции развития, когда он служит духу времени, – он действует как социальный индивид и выражает не себя, но внешнее, наносное, поверхностное, чуждое, возможно, даже враждебное его «я».

«Всемство» – главный враг Достоевского; оно – источник самоочевидностей, которые требуют покорности и признания. Без него человек теряет почву, вне которой человека ожидает либо гибель, либо – «чудо нового рождения». Достоевский, по мнению Шестова, действительно соприкосался с «мирами иными», он познал последнюю свободу, но вернувшись к людям, стал частью «всемства»: он повторял вслед за славянофилами, что Россия – самая свободная страна в мире, и требовал, чтобы все в это верили перед лицом деспотии, которая погубила Россию.

Наиболее проникновенные и искренние фрагменты сочинений писателя – исповедь Ипполита, размышления Ивана и Мити Карамазовых, Кириллова в «Бесах», рассказы из «Дневника писателя» («Сон смешного человека», «Кроткая») –, по мнению Шестова, вышли из «Записок из подполья» и являются вариациями на тему ветхозаветной книги Иова («Если бы взвешена была горесть моя, и вместе страдание мое на весы положили, то ныне было бы оно песка морей тяжелее» (Ив. 6:2-3)). Согласно Шестову, на одной чаше весов лежат тяжелые, грузные и неподвижные самоочевидности, диктуемые разумом и природой, на другой – «невесомые» обида, страх, ужас, восторг, торжество, отчаяние, свобода – которые оказываются «самым важным» как для Шестова, так и для Достоевского.

 

Подполье

 

Достоевский открыл философему подполья, а Шестов стал его апологетом. Человека в подполье мучают вопросы и сомнения, которые он один не в силах разрешить. Но подполье дает ощущение подлинности, откровенности и наготы, поскольку оно не обманывает, оно спасет от всяких истин, от всякой лжи. «Нет иного пути к истине, как через каторгу, подземелье, подполье…» [8, с.37] – пишет Шестов.

Шестовская книга афоризмов «Апофеоз беспочвенности. Опыт адоматического мышления» (1905), заканчивающая строкой П. Верлена «De la musique avant tout chose…», воспринимается как «прелюдия подпольной симфонии» [2, с 129], музыка «проклятья и боли» [2, с. 273], гармония «афоризмов, возмутительных и циничных» [2, с.129]. Шестовская «музыка» – это «его бесконечные вопросы судьбе, Богу, природе, его безответные “а что если?..”, “а не возможно ли это?..”» [2, с.392].

По мнению философа, в романе «Преступление и наказание» Достоевский предвкусил открытие У. Джеймса о том, что эмоциональная нестабильность, «ненормальность» может быть условием откровения истин, получения особого рода внутреннего опыта и переживания сверхъестественных и мистических явлений: «Свидригайлов, разговаривая с Раскольниковым о галлюцинациях, признает, что галлюцинации бывают только у больных, ненормальных людей, но делает допущение, что это обстоятельство ничего собственно против реальности галлюцинаций не говорит. Может быть, условием постижения известного рода реальностей является болезнь: здоровому недоступно то, что доступно больному» [9, с.325]. Философ пишет, комментируя книгу Джеймса «Многообразие религиозного опыта»: «Ненормальность, как и нормальность человека сами по себе не говорят ни за, ни против его внутреннего опыта. Значительность и незначительность переживаний определяется по совсем иным признакам. Даже более того, особенно важные, интересные и глубокие переживания, как показали наблюдения, свойственны именно людям ненормальным, больным» [9, c.326]; таким образом, делает вывод Шестов, Джеймс так же, как и Достоевский, «ищет у больных людей новых истин и озарений, даже новых методов добывания истины» [9, c. 326].

Достоевский для Шестова – не христианин (в статье «Пророческий дар» он даже говорит, что граф Толстой, не верящий в евангельские чудеса и Воскресение, лучше понял смысл Евангелия, а главное – стал применять истины Священного Писания в жизни («Не противься злому», Мф. 5:39), и потому был ближе к христианству, чем Достоевский: «Только Толстой смело и решительно пробует испытать не в мыслях только, а отчасти и в жизни истинность христианского учения. Безумно не противиться злу с человеческой точки зрения — он это так же хорошо знает, как Достоевский, Соловьев и все прочие многочисленные его оппоненты. Но в Евангелии он именно ищет божественного безумия — ибо человеческий разум его не удовлетворяет» [8, с.224]), а бунтарь, восставший против норм морали, разума, против законов природы. Шестов слышал в сочинениях Достоевского призыв к свободе, ему были близки апелляции писателя к «капризному», «произвольному» «подпольному» сознанию, не покоряющемуся очевидностям. По мнению Шестова, Достоевский создал в «Записках из подполья» истинную «критику разума», показавшую ограниченность рационального способа постижения реальности. Главной заслугой писателя для Шестова заключается в раскрытии психологии человека, чьи каприз и хотенье сохраняет в нем самое ценное – его личность. Образ «подпольного человека» наиболее полно выразил идеал шестовского свободного человека. Причем шестовский Бог так же капризен и своеволен, беспочвенен, как и человек.

Однако философ совершает ошибку, отождествляя писателя с его героями, он пишет о Достоевском: «…до конца своей жизни он продолжает всегда более или менее прикрываться вымышленными именами героев своих романов» [6, с.20]. Для философа «подпольный» человек, Раскольников, Карамазов – это сам Достоевский, постоянно рассказывающий о самом себе. Кроме того, Шестов не принимает во внимание того, что для писателя «беспочвенный» человек – лишь шаг на пути от «нормального человека», человека «всемства», имеющего внешние основания для своих действий в законах морали и социальных ролях, приписанных ему обществом, через «подпольного человека», утратившего внешние основания и погрузившегося в свой внутренний хаос, к человеку, верующего во Христа, чей образ становится свободно принимаемым внутренним фундаментом, спасающим человеческую личность от внутреннего разлада. Достоевский Шестова – это, прежде всего, «подпольный» психолог, в то время как для романиста «подполье» – лишь момент духовного развития человека.

Многие критики и комментаторы (в том числе – Н.М. Минский, М.О. Гершензон) указывали на психологизм метода Шестова и отмечали, что «Шестова влечет не столько к философии, сколько к философам» [2, с.295], не к идеям, но к лицам. Однако при этом он не интересуется «многообразием индивидуальных душ», а все его герои (Шекспир, Ницше, Достоевский, Толстой, ап. Павел, Лютер, Кьеркегор и др.) похожи друг на друга и переживают одну и ту же трагедию, перед которой бессильны общественные переустройства, и которую, согласно Шестову, нужно принять и понять. Шестову присущ определенный «психологический схематизм», искусственно упрощающий сложные индивидуальности исследуемых им мыслителей. Люди, о которых пишет Шестов, «гораздо сложнее, многограннее, и окончательной, полной “правды о человеке” тут, быть может, и совсем нельзя добиться» [2, с.89].

 

Список литературы

 

  1. Достоевский Ф.М. Записки из подполья // Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 5. Л., 1973. – С. 99-179.
  2. Л.И. Шестов: pro et contra, антология / Сост., вступ. статья, комментарии Т.Г. Щедриной. СПб.: РХГА, 2016. – 719 c.
  3. Шестов Л. Апофеоз беспочвенности. Опыт адогматического мышления. Париж, YMCA Press, 1971. – 228 c.
  4. Шестов Л. Дневник мыслей // Континент. – 1976. – № 8. – С.235-252.
  5. Шестов Л. Добро в учении гр. Толстого и Ницше (философия и проповедь) // Шестов Л. Сочинения: В 2 т. Т. 1. Томск: Водолей, 1996. – С. 216-317.
  6. Шестов Л. Достоевский и Ницше (философия трагедии). СПб: Стасюлевич, 1903. – 249 с.
  7. Шестов Л. Преодоление самоочевидностей (К столетию рождения Ф.М. Достоевского) // На весах Иова (Странствования по душам). Париж: Современные Записки, 1929. С.27-94.
  8. Шестов Л. Пророческий дар (К 25-летию смерти Ф.М. Достоевского) // Шестов Л. Сочинения: В 2 т. Т. 2. Томск: Водолей, 1996. С.215-224.
  9. Шестов Л. Разрушающий и созидающий миры // Шестов Л. Сочинения: В 2 т. Т. 2. – Томск: Водолей, 1996. – С. 315-353.
  10. Piron G. Léon Chestov, philosophe du déracinement. Lausanne, 2010.– 451

Источник: Ворожихина К. В. Лев Шестов о Ф. М. Достоевском:  Pro et contra //  Философская школа. – № 7. – 2019.  – С. 65–70. DOI.: 10.24411/2541-7673-2019-10706