Аннотация. Задача статьи заключается в осмыслении вызовов, которые бросают традиционному пониманию материнства и родительства биотехнологические инновации последних десятилетий.  Материнство является сложным феноменом, который включает множество аспектов – биологический, медицинский, экономический, социальный, политический, психологический, культурно-символический. Однако его базовым основанием всегда являлось биологическое родство женщины и рожденного ею ребенка. Мифы, сказки, художественная литература, кино и массовая культура считают биологическое родство основой крепких человеческих отношений и опорой в жизни. В традиционном обществе деторождение институционально и символически по­зиционируется как естественное и основное женское предназначение. В современной России государство поощряет вспомогательные репродуктивные технологии (далее – ВТР),  рассматривая их как часть режима «обязательного материнства». Но ВРТ проблематизируют традиционное понимание материнства и родства, поскольку в результате их применения возникают новые модели – биологическая мать, социальная мать, суррогатная мать; биологический отец (родной или донор), социальный отец. Развитие ВРТ дробит, фрагментирует материнство и ценность биологического родства как такового. ВРТ фактически дезавуируют представление о том, что биологическое материнство является эссенциальной основой традиционной женственности, и создают условия для расшатывания и оспаривания незыблемости традиционных гендерных норм, моделей феминности и маскулинности. Трудно предвидеть, к чему это может привести в будущем, а потому следует продолжить изучение этой проблемы силами представителей разных научных дисциплин.

Ключевые слова: гендер,   материнство, отцовство, родительство, вспомогательные репродуктивные технологии, идентичность, биополитика, суррогатное материнство, биологическое и социальное родство.

 

Материнство является сложным феноменом, который включает биологический, медицинский, экономический, социальный, политический, психологический, культурно-символический аспекты. На макроуровне материнство выступает как социальный институт, сопровождаемый системой прав и обязанностей, социальных ожиданий и требований, предъявляемых к женщине и коренящихся в нормативной системе культуры. На индивидуальном уровне материнство является личным уникальным опытом и эмоциональным переживанием каждой отдельной женщины[1].

Очевидно, что изучению всех аспектов материнства посвящено море литературы, написанной представителями самых разных научных дисциплин. Помимо этого, материнство  нередко оказывается предметом идеологических баталий, в котором сталкиваются мальтузианские  (ограничение рождаемости), пролайфистские (Pro Life, против любых мер контроля над зачатием и рождением), либеральные и феминистские (свобода выбора для женщины) позиции. Нет смысла даже кратко останавливаться на их разборе, поскольку и сами позиции, и их анализ многократно представлены в литературе и интернете. Задача данной статьи заключается в том, чтобы осмыслить вызовы, которые бросают традиционному пониманию материнства и отчасти родительства биотехнологические инновации последних десятилетий.  Какие бы нормы и правила не существовали в разных культурах относительно материнства, его базовым основанием всегда была биология: матерью называли женщину, которая зачала, выносила и родила ребенка. Последующие действия  – вскармливание, забота, воспитание могли быть переданы другим женщинам, которые могли играть не менее важную роль в выживании ребенка, но никогда не назывались матерями. Отсутствие прямого биологического родства  между ребенком и вырастившей его женщиной всегда дополнительно обозначалось другим словом (мачеха, опекунша и т.д.). Мифы, сказки, художественная литература, впоследствии кино и массовая культура постоянно обыгрывают эту тему биологического родства как основы наиболее крепких связей, опоры в жизни, одной из базовых ценностей. Напротив, мачеха нередко представлялась как злодейка по отношению к неродным детям.  

Важность биологического родства сохраняется и по наши дни, хотя общество давно создало систему социальных норм для его регулирования. И, как доказали антропологи, именно регулирование системы биологической репродукции и родства оказывается первичным механизмом формирования общества [2].

Новые вспомогательные репродуктивные технологии (далее – ВРТ)  проблематизируют традиционное понимание материнства и шире – родства. ВРТ включает методы репродукции человека, при которых отдельные этапы или весь процесс зачатия и раннего развития эмбрионов происходит вне организма, т.е. in vitro [3, с.99]. И хотя многим применение этих методов в жизни кажется пока малораспространенным способом рождения детей, в реальности эти технологии развиваются. Их применение напрямую зависит не только от технологического развития, но и от «цены вопроса» (сейчас она весьма высока). Там, где они проводятся бесплатно для пользователей, как в Швеции, доля новорожденных, появившихся на свет после их применения,  составляет около  4% в год от всех рождающихся. По данным О. Исуповой,  всего в мире живет более трех миллионов людей, зачатых с помощью оплодотворения в пробирке [4, c.120]. Исследователи полагают, что в связи со многими современными социально-экономическими, культурными и медицинскими факторами (более поздний возраст вступления в брак, растущее бесплодие, легализация разнообразных форм семьи и т.д.) число таких детей будет увеличиваться. 

ВРТ предоставляют возможности создания ребенка в лабораторных условиях из клеток людей, не знакомых друг с другом, не связанных семейным союзом, не имеющих близких отношений; или, напротив, находящихся в кровном родстве, что создает правовые, социальные и моральные неопределенности и «бросает вызов самым глубинным идеям и ценностям, связанным с родством» [5, p.278]. В традиционном понимании родства объединены два измерения – «порядок природы», (т.е. генетическое и биологическое родство), и «порядок закона», определяющий юридическое и социальное родство.  ВРТ трансформируют и природный, и социальный порядки родства, а иногда даже создают конфликт между ними.  Так, например, при использовании донор­ской яйцеклетки и/или суррогатного материнства часть биологической связи матери с ребенком сохраняется, в то время как другая отчуждается после передачи ребенка социальным родителям (т.е. тем, кто заказал и оплатил эти процедуры). Таким образом, под влиянием технологий биологическое материнство фрагментируется, создаются новые смыслы биологического, и оно перестает быть данностью, одинаковой во все времена [6].

Каждый вид ВРТ порождает свой ряд проблем правового, экономического, этического, ценностного характера. Пожалуй, наиболее активно обсуждаются вопросы, связанные с ЭКО и суррогатным материнством, что обусловлено наибольшим распространением этих процедур как в России, так и за рубежом. Например,  в случае с ЭКО не урегулирован вопрос о статусе «лишних» эмбрионов, то есть их права на жизнь. В случае с суррогатным материнством неясны вопросы не только правового, этического и социального статуса людей, участвующих в процессе создания ребенка. Иногда трудно определить даже их биологический статус – например, анонимный донор спермы может считаться биологическим отцом или это просто поставщик биоматериала? Как можно называть мужчин и женщин, которые совместно «создают» ребенка следующим образом: для полностью бесплодной пары, желающей иметь ребенка, врачи подбирают яйцеклетку другой женщины (как правило, родственницы бесплодной женщины) и оплодотворяют ее in vitro (в пробирке) донорской спермой, а затем  подсаживают ее суррогатной матери для вынашивания. Таким образом, у ребенка получается два отца (биологический и социальный, который будет его воспитывать) и три матери (две биологические и одна социальная). Возникает вопрос не только о том, как их всех называть, но и какими правами в отношении ребенка они обладают.

Игнорировать эти вопросы нельзя, поскольку материнство и отцовство являются базовыми символами и архетипами любой культуры. Именно поэтому основное внимание исследователей касается понимания того, что происходит с институтом семьи, ролями и статусами родителей и детей, использовавших ВРТ. Западные исследователи предлагают весьма дробную «номенклатуру» современного родительства: «генетическая мать» (дающая яйцеклетку), «вынашивающая мать», «кормящая мать», «социальная мать»,  «обобщенная мать» (выполняющая все эти функции), генетический отец» (донор), «социальный отец» и «обобщенный отец», то есть отец в старом общепринятом смысле [7, с. 51-53].

ВРТ фактически произвели тихую революцию в понимании материнства.  В традиционной культуре  оно считалось некой неотъемлемой сущностью, природным и социальным предназначением женщин. Развитие ВРТ дробит, фрагментирует материнство. Оно теряет свою эссенциалистскую природу, становится гибкой и нечетко определяемой для участников ВРТ сферой [8]. Процессы зачатия и рождения ребенка становятся не таинством, не личным делом людей, а технологией, комбинирующей и включающей многочисленных участников, материальные объекты, знания, смыслы, ценности, правовое регулирование [3, с.100]. Один из исследователей этого процесса высказал идею, что в процессе применения ВРТ создается не только ребенок, но и родители [9, p.8]. Но это уже не те родители, которые были характерны для традиционной гендерной системы. Как отмечает П. Д. Тищенко, в результате распространения ВРТ «произошла проблематизация традиционных форм семейной самоиндентификации (биологический или социальный отец или мать; мать, одновременно являющаяся сестрой ребенка; женщина, одновременно являющаяся бабушкой и матерью и т.д.» [10, с. 106].  Теоретически сегодня благодаря ВРТ родителем (матерью или отцом) могут стать одинокие женщины или мужчины (в том числе с негетеросексуальной ориентацией или трансгендеры); гетеро-, гомо- и транссексуальные пары; люди пожилого возраста (посредством использования ранее замороженного материала – своего или донорского). Иными словами, ВРТ порождают множественность новых моделей материнства/отцовства/родительства, что, разумеется, не может не влиять на традиционную гендерную культуру.

В России социальная политика и идеология  использования ВРТ опирается на представления власти о необходимости увеличения численности населения и сохранения базовой модели семьи, состоящей из гетеросексуальной пары и детей. Эта целевая установка была выражена Президентом РФ в Ежегодном послании 2012 г.: «чтобы Россия была суверенной и сильной, нас должно быть больше…», при этом он  убежден, что «нормой в России все-таки должна стать семья с тремя детьми» [11]. Именно с этими идеологическими установками исследователи и связывают принятие и использование в России ВРТ как инструмента биополитики. В целом это противоречит тем религиозным и консервативным установкам, которые власть предлагает под лозунгом «скреп и традиционных ценностей». В новой концепции биополитики частная жизнь – материнство, способность к репродукции, желание иметь или не иметь детей, здоровье, контрацепция, аборты – становятся предметом публичного дискурса. А. Негри, со ссылкой на Фуко, утверждает, что «термин биополитика указывает на то, каким образом в определенный период власть трансформируется, так что в итоге она может управлять не только индивидами посредством некоторого количества дисциплинарных процедур, но и совокупностью живых вещей, конституированных как «население». Биополитика (через локальные формы биовласти) берет под контроль управление здоровьем, гигиеной, питанием, рождаемостью, сексуальностью и т. д., поскольку каждая из этих различных областей вмешательства стала делом политики» [12].

В России пронаталистская биополитика государства нацелена на повышение рождаемости, причем институционально и символически ответственность за репродукцию и деторождение возлагается только на женщин, а деторождение по­зиционируется как естественное и основное женское предназначение. Материнство трактуется как норма, а бездетные женщины – как отклонение от нее. Государство поощряет ВТР,  рассматривая их как часть режима «обязательного материнства» [13, с.70]. При этом государство не спешит экономически поддерживать людей при использовании ими недешевых ВРТ. И хотя с 2013 г. разрабаты­вается законодательство о включении ВРТ в перечень услуг по обязательно­му медицинскому страхованию [14], в него не включены ни услуги доноров, ни услуги суррогатных матерей (хотя регулируется порядок их применения). Таким образом, как отмечает А. Тёмкина,  биополитика государства нацелена на поощрение материнства и финансовую поддержку только тех людей, которые страдают легкими формами бесплодия. При более сложных случаях основная экономическая тяжесть решения проблемы ложится на самих потенциальных родителей [15, с.9].  П. Власенко также отмечает, что «целью биополитики ста­новится производство такой субъектности для женщин, чтобы они сами старались соответствовать социальной норме материнства и автономно ра­ботать над оптимизацией своих тел в соответствии с этой нормой» [16][2].

Нормативная гендерная идентичность женщин в нашем обществе связана с материнством. Государство через меры социальной политики, медицина, СМИ, общественное сознание, близкие люди (родня, подруги) так или иначе «подталкивают» женщин к деторождению, позиционируя детей как высшую ценность для женщин, а бездетность – как женскую неполноценность. Как написала одна из журналисток, описывая эту ситуацию, «бездетность женщины, приближающейся к отметке 40 или только что ее перешагнувшей, не дает покоя знакомым. Меня спрашивают: “Ты не боишься остаться без детей, ведь тебе уже сто лет? Тебе обязательно нужны дети. Дети — это счастье… С парой или без, с зарплатой или фрилансом, со своим жильем или на съемной квартире — ребенок просто должен быть, и точка. И нередко даже прибавляют неважно, от кого”» [17]. В связи с такими общественными установками мно­гие бесплодные женщины испытывают депрессию, ненавидят себя и страдают от того, что не могут «реализовать» свою женственность через деторождение [16, с. 449]. Бесплодные женщины из-за жесткой социальной нормы материнства не могут спокойно принять свою бездетность, поскольку ее не принимает общество и ближнее окружение. Эти женщины ведут бесконечную борьбу со своим телом во имя его улучшения и, как пишет Томпсон, «ожидают, что их бескомпромиссная и утомительная борьба покажет, что именно они наиболее соответствуют норме и являются идеальными кандидатками на позицию матери» [18, p. 65].

Именно поэтому женщины, которые не могут по медицинским показаниями родить детей, решаются на использование дорогостоящих и нелегких процедур ВРТ. Однако и тут их подстерегает ловушка биологически-эссенциалистского понимания материнства, характерного для нашей культуры. Общественное сознание нередко не считает беременность и материнство, осуществленные посредством ЭКО, равноценными «нормальной» беременности. Исследователи отмечают, что сами врачи часто стигматизируют женщин, использовавших ЭКО, как обладающих «больными» телами, как «генетически дефективных матерей», «создающих проблемы для аку­шеров». Такая беременность рассматривается как «менее стабильная» и «менее безопас­ная», чем беременность «естественная», а дети, рожденные благодаря ЭКО, рассматриваются как «искусственные» [16, с.450].

            Справедливости ради надо отметить, что оспаривание маскулинности мужчины, который не может зачать ребенка, также весьма характерно для общества. Гендерные стереотипы приписывают мужчинам роль инициаторов, и их бесплодность определяется как бессилие и неспособность успешно демонстрировать нормативное маскулинное поведение [19, p. 346], включая отцовские качества. С другой стороны, профессиональное донорство спермы дает новые основания для высокой самооценки маскулинности, связанные со способностью производить качественный генетический материал [20, p. 151]. При этом открытое профессиональное донорство (когда в банке спермы записывают имя и другую информацию потенциального донора) гипотетически  может создать в будущем  психологические и социальные проблемы для такого мужчины, когда его «ребенок» захочет с ним познакомиться в будущем. Так, например, в Швеции «открытое» донорство  практикуется наряду с анонимным [21]. 

            В целом отечественные исследователи отмечают, что развиваемая в России биополитика закрепляет нормативность нуклеарной гетеросексуальной семьи с детьми. Использование ВРТ скрывается, обретенное с их помощью родительство нормализуется путем социального конструирования в «обыч­ное», традиционное родство. Как пишет О. Ткач, «вспомогательное» родство, созданное посредством ВРТ, ситуативно и временно. Роль «помощников» бездетной пары замалчивается, со временем биологический отец (донор спермы) замещается социальным отцом, суррогатная мать отчуждает ребенка в пользу социальной матери. Значимой для наших соотечественников является биологическое родство ребенка хотя бы с одним из родителей. «Ценность этой связи настолько высока, что даже социально одобряемая модель семьи с усыновленными/удочеренными детьми не выдерживает конкуренции с семьей, получившей поддержку биомедицины…. Это связано с тем, что в настоящее время развитие ВРТ в России идет рука об руку не только с культурным консерватизмом, воспроизводящим генетический взгляд на родство, но также и с консерватизмом институциональным, правовым и политическим. Эти жесткие структуры практически не позволяют создавать семью с ребенком «из пробирки» без умолчаний, стигматизаций, оправданий, а иногда и судебных разбирательств» [7. с.64-65]. Публичное обсуждение этих вопросов в официальной прессе, как показало ее исследование,  работает на укрепление нормативной концепции нуклеарной семьи, состоящей из зарегистированной гетеросекусальной пары и генетически родных детей.

            И тем не менее я рискну высказать мнение, что сама возможность применения ВРТ в России подспудно работает на расшатывание традиционных моделей семейных ролей, в том числе и материнства. ВРТ фактически произвели тихую революцию в понимании материнства. В традиционной культуре  оно считалось неотъемлемой сущностью женщин, их природным предназначением. Развитие ВРТ дробит, фрагментирует материнство. Это фактически дезавуирует представление о том, что биологическое материнство является эссенциальной основой традиционной женственности, и создает условия для расшатывания и оспаривания незыблемости традиционных гендерных норм. В публичном пространстве (СМИ, соцсетях, кинофильмах и ТВ-сериалах) уже представлены и обсуждаются опыты частной жизни, отличные от нормативных нуклеарных гетеросексуальных форм семьи: семьи с одним или несколькими родителями (в том числе в результате разводов и последующих браков родителей), отложенное родительство в зрелом и даже пожилом возрасте, добровольно бездетные семьи (childfree), гомосексуальные или транссексуальные одиночки или пары с детьми. И хотя нередко российское  общественное мнение считает эти варианты социально неприемлемыми[3]  или даже преступным (в отношении гомосексуальных пар или одиночек), тем не менее, эти формы существуют. И сегодняшние варианты ВРТ – это еще не предел. Недавно прошла информация о том, что сконструирована  искусственная матка [10, с.106-109], что создает возможность вынашивания ребенка без участия женщины.

  Здесь мне хочется вспомнить идеи С.Файерстоун о том, что если женщины и мужчины перестанут играть субстанциально различные роли в репродуктивной драме, станет возможным устранение гендерного неравенства. По ее мнению, когда репродуктивная технология сделает возможным искусственный способ репродукции людей,  потребность в «биологической семье» исчезнет. И как только семья перестанет быть репродуктивным союзом,  она перестанет быть и экономическим союзом. Если технология изменит репродуктивную роль женщин и их оценку как «детородных функционеров», изменится и роль мужчин как преимущественно публичных функционеров [22].

Пока идеи Файерстоун не находят подтверждения, однако ясно, что современные биотехнологии так или иначе будут менять традиционную гендерную культуру, нормы, роли и ценности. А вот как именно – мы пока не знаем, увидим через несколько лет.

Список литературы

  1. Rich A. Of  Woman Born: Motherhood as Experience and Institution. – London: Virago, 1977.  322 p.
  2. Levi-Strauss C. The Elementary Structures of Kinship. – Boston: Beacon Press, 1969. 524 p.
  3. Богомякова Е.С. Вспомогательные репродуктивные технологии в контексте социального неравенства//Социология науки и технологий. 2015, том 6, № 4, с. 98-109.
  4. Исупова О., Кон И. Материнство и отцовство. Гендер для чайников 2. Научн. Ред. Тартаковская И. М., изд-во «Звенья», 2009, с. 113-136.
  5. Stone L. Kinship and Gender. An Introduction. Boulder, Colorado and Oxford: Westview Press, 2000. 320 р.
  6. Carsten J. After Kinship. Cambridge: Cambridge University Press, 2004. 216 p.
  7. Ткач О. «Наполовину родные»? Проблематизация родства и семьи в газетных публикациях о вспомогательных репродуктивных технологиях//Журнал исследований социальной политики. 2013, Том 11, № 1, с. 49-68.
  8. Исупова О. Роды как ценность в интернет-дискурсе субфертильных женщин о донорстве яйцеклеток и суррогатном материнстве //Журнал исследований социальной политики. 2014, Том. 12, №3, с. 381-396.
  9. Thompson Ch. Making Parents. The Ontological Choreography of Reproductive Technologies. Cambridge, London: The MIT Press, 2005. 360 p.
  10. Тищенко П.Д. Биовласть: эвристическое пространство концепта в антропологии //Этнографическое обозрение, 2013, № 6, с. 106-109.
  11. Послание Президента Федеральному Собранию. 12.12.2012 // Официальный сайт Президента России // http://www.kremlin.ru/news/ Дата обращения 05.03. 2014
  12. Негри А. Труд множества и ткань биополитики // Синий диван. 2008. № 12 // http://www.polit.ru/article/2008/12/03/negri/ Дата обращения 22.04.2016
  13. Щурко Т. Обязательное материнство: репродуктивное тело женщин как объект го­сударственного регулирования // 2012. (2): c. 69-90.
  14. Приказ МЗ РФ № 107н от 12 февраля 2013 года «Порядок использования вспомога­тельных репродуктивных технологий, противопоказания и ограничения к их при­менению». Российская газета // http://www.rg.ru/2013/04/11/eko-dok.html (дата об­ращения: 16.08.2014)
  15. Тёмкина А.А. Советы гинекологов о контрацепции и планировании беременности в контексте со временной биополитики в России// Журнал исследований социальной политики. 2013, Том 11. № 1, с. 7-24.
  16. Власенко П. Управление через прекаризацию: опыт бесплодных тел в лечении методом ЭКО в Украине // Журнал исследований социальной политики. 2012. Т. 12. № 3. С. 441–456.
  17. Денисова И. Часики тикают. О «социальном бесплодии», эко и других надеждах и страхах позднего репродуктивного возраста.// URL: Colta.ru. 20 июля 2018. Дата обращения 17.07.2018
  18. Thompson C. Fertile Ground: Feminists Theorize Infertility // M. C. Inhorn, F. V. Balen (eds.) Infertility Around The Globe: New Thinking On Childlessness, Gender And Repro-ductive Technologies. Berkeley, Los Angeles, London: University Of California Press, 2002, p. 65
  19. Ragoné H. Surrogate Motherhood and American Kinship // Kinship and Family: An Anthropological Reader/ed. by R. Parkin and L. Stone. Oxford: Blackwell Publishing Ltd, 2004, p. 342-361.
  20. Lundin S. The Threatened Sperm: Parenthood in the Age of Biomedicine // New Directions in Anthropological Kinship / ed. by L. Stone. Lanham: Rowman and Littlefield, 2001, p. 139-155.
  21. «Теперь я сразу рассказываю людям, что у меня ребенок от донора, чтобы не было вопросов». Текст И.Денисовой. URL: Colta.ru. 20 июля 2018. Дата обращения 17.07.2018
  22. Firestone S. The Dialectic of  – New York:  Bantam Books, 1970. 245 p.

[1] Впервые об этом написала феминистская исследовательница Андриенна Рич [1]

[2] Исследовательница пишет об Украине, но приводимые ею аргументы вполне релевантны и для России не только потому, что наши страны имеют общее политическое и культурное прошлое, но также и потому, что них в данный момент протекают схожие процессы (пронаталистская политика государства, пропаганда традиционных ценностей и др.).

[3] За исключением богатых и знаменитых, которых публично не осуждают за рождение детей от суррогатной матери или в преклонном возрасте.

Источник: Воронина О. А. «Новое» материнство: Философско-антропологический взгляд  //  Философская школа. – № 6. – 2018.  – С. 104–109. DOI.: 10.24411/2541-7673-2018-10647