Аннотация. В 1983 году вышла в свет книга стихов Арсения Тарковского «Стихи разных лет». Фактически это была книга избранного. Первоначально данная статья предназначалась журналу «Юность», но было решено для журнала «Юность» заказать статью более маститому критику, а эту статью напечатать в журнале «Литературное обозрение». Завершилось всё тем, что статья не прошла цензуру. Полагаю, что это решение «Главлита» было продиктовано не отношением к автору статьи, не содержанием самой статьи и даже не попыткой замалчивания поэта. Вмешался Его Величество Случай. Совпали два события: смерть Леонида Ильича Брежнева и переход в финальную, драматическую стадию трёхлетнего, своевольного проживания Андрея Тарковского (сына поэта) в Италии. Статья болталась по столам цензоров до лета 1984 года и, когда Андрей Тарковский принял твёрдое решение остаться в Италии, была окончательно похоронена советской цензурой. Это не помешало автору подарить статью Арсению Тарковскому. Статья ему понравилась, и он подарил мне на память свою книгу с очень доброй и теплой надписью. Так что эта статья выходит впервые, через 33 года после её написания.

Ключевые слова: поэзия, Арсений Тарковский, творческий путь, военная лирика, философская лирика, любовная лирика, человек, творец, вечная жизнь, мифология.

О разум мой! Смотри, как схож я с ним:

Мои же мысли, на меня бросаясь,

Несут мне смерть, рвя в клочья и вгрызаясь.

Джордано Бруно

Путь Арсения Тарковского в литературе начался задолго до выхода в свет первой книги его стихов, а стихи он начал писать ещё, будучи десятилетним мальчишкой:

 

Первое стихотворенье

Сочинял я как в бреду:

«Из картошки в воскресенье

Мама испекла печенье!»

Так познал я вдохновенье

В девятнадцатом году.

 

Первая поэтическая публикация Арсения Тарковского относится к 1926 году. А далее переводы, переводы, переводы и устоявшаяся репутация тонкого знатока поэзии, философии и культуры Востока. Это явлено, а в самом поэте мучительная раздвоенность между собственным, суверенным голосом и многоголосием иных, чужих поэтических миров.

 

Для чего я лучшие годы

Продал за чужие слова?

Ах, восточные переводы,

Как болит от вас голова.

 

Однако, и теперь это ясно со всей очевидностью, Арсений Тарковский – переводчик не только не заслонил собой Арсения Тарковского – поэта, но и обогатил его. Первая же книга стихов Арсения Тарковского поражала своим жанровым и тематическим разнообразием, свободным владением всемирной историей и мифологией. Называлась эта книга «Гость и звезда», и появилась она более чем через тридцать лет после начала творческого пути.

Своеобразен и многолик был поэтический мир Арсения Тарковского. Исторические персонажи свободно соседствовали рядом с нашими современниками, библейские легенды переплетались с былями Великой Отечественной.

Странник, бредущий по бескрайней степи, довольствующийся малой краюхой чёрного хлеба да глотком родниковой воды, и Комитас, для которого «стоит в багровых звёздах Кривда Страшного суда». Блудный сын, для которого итогом всех исканий станет возвращение к «родным могилам», и «седой, полуслепой, полуживой» Анжело Секки, сходящий «по ступеням обветшалым» «...к небытию, во прах...», и тут же, рядом, на расстоянии одного поэтического выдоха – колхозник, прощающийся с родными перед уходом на фронт, беженец, замерзающий на обочине зимней военной дороги, и боец, дремлющий в теплушке...

Творчество Арсения Тарковского тотчас же стало объектом острой критической полемики. Рядом с его именем зазвучали имена крупнейших поэтов 20-х годов – Осипа Мандельштама, Бориса Пастернака, Анны Ахматовой, Марины Цветаевой. И дело здесь было не в том, что Арсений Тарковский посвятил А. А. Ахматовой свои стихотворения – «Рукопись», «Жизнь меня к похоронам…», а М. И. Цветаевой – «Стирка белья», «Как двадцать два года тому назад», «Через двадцать два года». И не в том, что Арсений Тарковский написал поэтический портрет О. Э. Мандельштама – «Поэт», – а в том, и исключительно в том, что Тарковский из этой генерации поэтов, он чувствует глубокое родство с ними. Можно привести ряд примеров поэтической переклички. Скажем, строфа из стихотворения «Комитас»: «И опять Айя-Софии камень ходит предо мной, и земля ступни босые обжигает мне золой...». Она не только по звуку и рисунку близка поэтике Мандельштама, но и родственна ей. Случайно ли это внутреннее родство? Мне представляется, что нет. Степень этого родства, выявление путей преемственности и границ суверенности поэзии Арсения Тарковского до такой степени стали «яблоком критического раздора», что в существовании самого «яблока» сомневаться не приходится...

Формирование Тарковского как личности и его творческой индивидуальности совпало с эпохой великого перелома миропорядка, коренного изменения судеб не только отдельных людей, но и народов, государств, всего человечества. Естественно, этот видимый невооружённым глазом перелом повлёк за собой и другой, менее заметный, но для художника не менее существенный, перелом в сознании. Без понимания того, что Тарковский был свидетелем рождения Нового Мира, что называется, «посетил сей мир в его минуты роковые»», любое исследование его творчества представляется неполным. Роды такого рода (прошу прощения за невольную тавтологию) не могут не быть крайне болезненными, не могут не оставить свой след в мировоззрении и миропонимании каждого значительного художника:

 

За гекзаметр в холодном вокзале,

Где жила молодая свобода,

Мне военные люди давали

Чёрный хлеб двадцать первого года.

Значит, шёл я по верной дороге,

По кремнистой дороге поэта,

И неправда, что Пан козлоногий

До меня ещё сгинул со света.

Босиком, но в будённовском шлеме,

Верен той же аттической теме,

Я блуждал без копейки в кармане.

 

Мифические персонажи в стихах Тарковского, как и всякое внедрение мифологической ткани в полотно исторической и бытовой конкретики, служат мостиком, перекинутым из быта в Бытие, из исторической зарисовки в пространства Истории. В таких стихах, как «Новоселье», «Ахилл», «Телец», «Орион», «Большой пёс», «Эсхил», этот приём используется особенно полно и явно.

С другой стороны, в творчестве Арсения Тарковского достаточно произведений, в которых его гражданская позиция выражена предельно чётко, без каких-либо мифических иносказаний. Строка «...после чего отжимки можно отдать на кухню людям» из поваренной книги Е. Молоховец «Подарок молодым хозяйкам», вышедшей в 1911 году, вызывает у поэта чувство настоящей ярости, классовой ненависти к буржуазному миру слуг и господ:

 

Где ты, писательница малосольная,

Молоховец, холуйка малахольная,

Блаженство десятипудовых туш

Владетелей десяти тысяч душ?

В каком раю? Чистилище? Мучилище?

Костедробилище? А где твои лещи

Со спаржей в зеве? Раки бордолез?

Омары крез? Имперский майонез?

Кому ты с институтскими ужимками

Советуешь стерляжьими отжимками

Парадный опрозрачивать бульон,

Чтоб золотом он стал, как миллион,

Отжимки слугам скармливать, чтоб ведали,

Чем нынче наниматели обедали?

 

Так и только так может реагировать на кодекс буржуазного мещанства, на молоховецкие выверты поэт Арсений Тарковский – сын народовольца, сосланного царской охранкой в Елизаветград.

И несомненно, что именно это же чувство, наряду с глубочайшим патриотизмом, вновь появляется в стихах Арсения Тарковского, когда он, боец Великой Отечественной, пишет о ненавистном враге:

 

Вы нашей земли не считаете раем,

А краем пшеничным, чужим караваем.

Штыком вы отрезали лучшую треть,

Мы намертво знаем, за что умираем, –

Мы землю родную у вас отбираем,

А вам – за ворованный хлеб – умереть.

 

Стихи, посвящённые военной поре, занимают в книгах Тарковского немалое место. Война в его стихах предстаёт не картинами боя, атаки, обороны или фронтового быта, а как бы чуть со стороны, чуть смещённо в пространстве и во времени. В пространстве – это всегда немного или чуть в стороне от переднего края, во времени – или незадолго до войны, или в промежутке между боями, но всегда с неизгладимой метой войны – беды, несчастья.

Стихотворение «Проводы»: «Вытрет губы, наденет шинель и, не глядя, жену поцелует»; описание дороги на фронт в теплушке: «Мне б из этого рая никуда не глядеть, с темнотой засыпая, ничего не хотеть – ни дороги попятной, разорённой войной, ни туда, ни обратно, ни на фронт, ни домой, – но торопит, рыдая, песня стольких разлук»; разорённые войной деревни: «На чёрной трубе погорелого дома орёл отдыхает в безлюдной степи»; фронтовая дорога к новому бою: «Под этим снегом трупы ещё лежат вокруг, и в воздухе морозном застыли взмахи рук»; это беженцы на зимних, тыловых дорогах войны: «Я ноги отморожу на ветру, я беженец, я никому не нужен»; это полевой госпиталь и картина операции, показанная со скупой точностью, кинематографически крупным планом: «Стол повернули к свету. Я лежал вниз головой, как мясо на весах, душа моя на нитке колотилась, и видел я себя со стороны». Во времени – это всегда тягучее, изматывающее ожидание грозных событий.

Лирический герой Тарковского военной поры – это человек в пору своего духовного расцвета, выхваченный из мирной, устоявшейся жизни, зрелый, если так можно выразиться, сформировавшийся, оставивший в тылу глубокие корни и ощущающий с ними постоянное родство, наделённый немалым жизненным опытом, осознающий сердцем и умом, за что он воюет и с кем.

Одна из особенностей стихов Тарковского о войне в том, что он выводит на дороги войны как бы целый ряд персонажей – беженца, слепого, бойца, раненого, проживает вместе с ними самые страшные моменты их жизни. Тарковскому свойственно не часто встречающееся в поэзии умение полного перевоплощения в описываемого человека, восприятие его характера, психологии, поведения, речи. Стихи «Беженец», «Охота» написаны от первого лица, но присутствие собственно лирического героя Арсения Тарковского проявляется в интонации стиха, сострадании горю, желании разделить беду. Тарковский всей силой веры в преображающее чудо поэзии хочет «вернуть в до-войны, предупредить, кого убить должны!», и невозможность свершения такого чуда наяву воспринимается им как трагедия: «Я говорю – не слушают, не слышат».

Такое мироощущение вообще очень характерно для Арсения Тарковского.

Особое место в творчестве Тарковского занимает философская и любовная лирика. Её понимание и осмысление возможны только в рамках выявления структурно-типологических черт в духовной истории человечества, выявлении как единого, непрерывного целого мирового историко-литературного процесса. Причём «при сопоставлении далёких (хронологически и этнически) литературных явлений филологические черты будут более обнажены, чем при сопоставлении близких» (Ю. М. Лотман).

Видимо, следуя этому принципу, в статье, посвящённой творчеству Арсения Тарковского, один из критиков метафорически назвал отношения поэта и мира средневековыми, отношениями «сюзерена и вассала, владыки и прихожанина, Прекрасной дамой рыцарских признаний и странствующего стихослагателя», то есть отношениями раз и навсегда закреплённой иерархии сфер (такие отношения соответствуют только официальной средневековой философской концепции. Хотелось бы отметить, что кроме неё существует и ряд других концепций средневековой традиции, средневекового мира, например, «карнавальная» М. М. Бахтина, «изнаночного мира» Д. С. Лихачева). Сам посыл к средневековой традиции представляется плодотворным, но его интерпретация по отношению к лирическому творчеству Арсения Тарковского нуждается в уточнении.

Если уж рассматривать исторические аналоги и параллели, то наибольший интерес, как мне представляется, имеет эпоха перелома официального средневекового видения мира, эпоха позднего Ренессанса. Именно тогда человек осмелился увидеть себя, а не Бога, в центре мироздания. Именно тогда он осознал, что мир приблизился к нему предельно. Вместо хрустальных звёзд на небесной сфере – Вселенная. И вся бесконечность мироздания, которая открывается прямо за порогом его дома. К этому Космосу, открываемому эпохой Возрождения, прибавился на пороге ХХ века и Космос Атома, и Космос Социума. Человек осознал себя не только творцом Вселенной, но и творцом Всемирной Истории и творцом своей личности.

 

Я человек, я посредине мира,

За мною мириады инфузорий.

Передо мною мириады звёзд.

Я между ними лёг во весь свой рост –

Два берега связующее море,

Два космоса соединивший мост.

Я Нестор, летописец мезозоя,

Времён грядущих я Иеремия,

Держа в руках часы и календарь,

Я в будущее втянут, как Россия,

И прошлое кляну, как нищий царь.

Я больше мертвецов о смерти знаю,

Я из живого самое живое.

И – боже мой! – какой-то мотылёк,

Как девочка, смеётся надо мною,

Как золотого шёлка лоскуток.

 

Интересно, как неожиданно сближается в этом стихотворении Арсений Тарковский с таким, казалось бы, противоположным ему по поэтике художником, как Эдуардас Межелайтис, который в одном из программных своих стихов восклицает: «В шар земной упираясь ногами, солнца шар я несу на плечах...» Настоящая поэзия не может, не имеет права пройти мимо того исторического факта, что человек нашего времени, в отличие от человека Возрождения, перешагнул порог, отделяющий его от Вселенной, вышел в Космос. И лирический герой Тарковского составная, неотъемлемая часть Вселенной и Истории, он – «связующее море», «соединивший» микро- и макрокосмос, прошлое и будущее. Это очевидно, но гораздо важнее, что уже внутри этой гармонии, в сосуществовании с ней, показана трагическая коллизия, намечена драма лирического героя: «мотылёк, как девочка, смеётся надо мною» (то есть над ним). В поэзии Тарковского слова не только скреплены, плотно спрессованы своим глубинным светом, но и сопряжены своим глубоким смыслом. Попытаемся разобраться в смысле этого столь простого по внешнему рисунку перечисления: мотылёк, девочка, смех. Здесь ничто не случайно: ни мотылёк, ни девочка, ни смех. Вспомним ещё одно признание лирического героя Тарковского. Непосредственно перед стихотворением «Посредине мира» идёт стихотворение «Малютка жизнь» (имеется в виду сборник «Стихи разных лет»), в котором герой Тарковского говорит: «И я из обитателей углов, похожий на Раскольникова с виду. Как скрипку, я держу свою обиду». А герой Достоевского «не просто ощущает свою причастность к мирозданию, по мысли и воле автора он, этот герой, ответственен за вселенский порядок вещей». Судьба мироздания составляет его личную боль и муку. Это любимая мысль Достоевского – мысль о всемирном болении. Тарковский сознательно пользуется одним из приёмов Достоевского, с помощью которого тот воплощает образ мироздания – соотносит бесконечно большое абстрактное понятие с бесконечно малой бытовой деталью. Достоевский превратил это сопоставление в свою знаменитую антитезу «Вселенская гармония» – «слезинка ребёнка». Тарковский развивает и реконструирует её: «Вселенская гармония» – «Смех ребёнка», но более того, в этой реконструкции Тарковский делает ещё один шаг – «Вселенская гармония» – «Смех букашки», ибо, «как девочка, смеётся мотылёк», то есть ничтожная былинка мироздания, хрупкая и недолговечная. Она часть гармонии мира, смертная, как сам человек! В сопряжении «Бессмертие – Мотылёк» гармония мира рушится и возникает мотив вселенской дисгармонии и отношения к ней. Только Человек гармонизирует Вселенную. Только в его сознании, усилием его воли, разума и чувства, она возникает. Но как сохранить эту гармонию, этот «сгусток воли», эту песню «бесприютной флейты» в бесконечности Времени? Как противостоять Времени и Небытию? Как обрести бессмертие? И если противостоять им возможно, то какой ценой? Случается, что лирический герой просто констатирует неизбежность расплаты за любую попытку создания индивидуальной, личной гармонии, по созданию замкнутого, «домашнего» рая. Так происходит в знаменитом стихотворении Тарковского «Первые свидания». Гармонический мир, преображённый любовью: «Свиданий наших каждое мгновенье мы праздновали, как богоявление, одни на целом свете»; «Сама ложилась мята нам под ноги, и птицам было с нами по дороге, и рыбы поднимались по реке, и небо развернулось пред глазами...» – рушится: «...Судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке». Чего только не находят критики в этой концовке! И «тоскливую пошлость», и «высшую ноту, поднимающую стихотворение на новый уровень», забывая, что такая концовка заложена заранее и намеренно уже в самом начале стиха. «Одни на свете», но ведь влюблённые не одни! Более того, как верно кем-то сказано: «Жизнь – трагедия, конец известен». У «сумасшедшей судьбы» не может быть цели. Она не выбирает, она слепа. Кстати, в своей любовной лирике Тарковский постоянно выводит на авансцену лирического героя, который взывает к образу, навеки утраченной, отнятой смертью возлюбленной.

 

О том, что лето миновало,

Что жизнь тревожна и светла,

И как ты ни мила, но мало,

Так мало на земле жила.

 

Об этом стихи «Перед листопадом» и «Мне в чёрный день приснился...», «Отнятая у меня ночами» и др.

Образ в поэзии не нов. О гибели любимого человека писали крупнейшие мировые лирики. И характерно, что эти стихи, тоже написанные в годы социальных потрясений, всегда выходили за рамки чистой лирики, ибо «time is out of jouint» – «Век вывихнул сустав» (Шекспир) – и это очевидно, а потому лирический герой не констатирует дисгармоничность мироздания, но пытается поэтически осмыслить пути к гармонии, то есть к бессмертию. Вот, например, как сплетаются идеи бессмертия человека, как части человечества:

 

Не надо мне числа: Я был, и есмь, и буду.

Жизнь – чудо из чудес, и на колени чуду

Один, как сирота, я сам себя кладу,

Один, среди зеркал – в ограде отражений

Морей и городов, лучащихся в чаду.

И мать в слезах берёт ребёнка на колени.

 

Но бессмертие возможно и как «вечная жизнь» в благодарной памяти человечества:

 

Я бессмертен, пока я не умер,

И для тех, кто ещё не рождён,

Разрываю пространство, как зуммер

Телефона грядущих времен.

 

Наконец, речь идёт и о бессмертии души:

 

Начинается новая жизнь для меня,

И прощаюсь я с кожей вчерашнего дня.

Больше я от себя не желаю вестей

И прощаюсь с собою до мозга костей,

И уже, наконец, над собою стою,

Отделяю постылую душу мою.

 

Уже само обилие различных проговариваемых лирическим героем вариантов бессмертия настораживает. Более того, лирический герой к некоторым путям преодоления смертного порога возвращается многократно: «Мне моего бессмертия довольно, чтоб кровь моя из века в век текла», «Смерть позорна, как страсть», «На свете смерти нет. Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо бояться смерти...» Столь же интенсивно лирический герой высказывается о неизбежности смерти: «Я жить хочу, и умереть боюсь», «Малютка жизнь, дыши, … Не отпускай меня вниз головою в пространство мировое, шаровое!», «...судьба моя и за могилой днём творенья, как почва, прогрета», «Как веселья последнюю треть раздарить и легко умереть», и так далее. На протяжении всего сборника лирический герой Арсения Тарковского постоянно задаёт сам себе и окружающим вопросы, из которых явствует, что он не уверен, есть бессмертие или нет: «А если это ложь, а если это сказка, и если не лицо, а гипсовая маска глядит из-под земли на каждого из нас...» или «А сколько мне в чаше обид и труда и после сладчайшей из чаш – никуда?» и т. д. Мало этого, он смеётся над самим собой: «Душе грешно без тела, как телу без сорочки, – ни помысла, ни дела, ни замысла, ни строчки». Что же это такое?

У лирического героя Арсения Тарковского происходит напряжённый страстный диалог с самим собой. Ему свойственна непрерывная попытка взгляда на самого себя со стороны, попытка самосознания. И такая попытка проявляется через поэтическую рефлексию. Эта рефлексия способствует размыванию контуров личности лирического героя. Он как бы расслаивается и, наконец, расщепляется в собственном самосознании. Проявляется несколько лирических героев? Или рождается столь присущий опять же эпохе «великих переломов» неоднозначный, полифонический лирический герой?

Такой лирический герой последнее время появляется не у одного Арсения Тарковского, но это требует специального исследования и выходит за рамки данных заметок.

Путь Арсения Тарковского в литературе начался не сегодня и закончится не завтра. Настоящий художник всегда «вечности заложник у времени в плену». У нашего сложного, богатого величайшими событиями времени поэт, по его собственным словам: «должник, а не истец». Такие мужественные слова свойство тех, кто возвращает свой долг сторицей. «Слово поэта – его дело», – говорил Блок. Светится и пульсирует, переливается красками радуги слово Арсения Тарковского – сгусток воли, разума и чувства.

Источник: Пекелис М. А. (Михаил Пластов). Бесприютная флейта: О поэзии Арсения Тарковского // Философская школа. 2017, №1. С. 122-128.